Проклятие Айсмора - Ольга Зима

— А, так значит, это не я тебя вызывал, а ты сам ко мне шел? — оживился нищий и сразу протянул вперед руку ладонью вверх.

— Выкладывай, что узнал, — Бэрр вытащил медную монетку, покрутил в пальцах, изучая, как горят огоньки в глазах старого сказочника, а потом коротким щелчком отправил ее прямиком в протянутую ладонь.

— Ты про тех, что велел узнать, кто на девушку давеча напали да скрылись, будто умерли?

Бэрр кивнул.

— Нет, не видели их нигде. Ни в харчевнях, ни на постоялых дворах, ни на рынках… Может, ты убил их ненароком, Бэрр-мясник, да и не заметил?

Слова старика проникли в самое сердце и полыхнули в груди чем-то похожим на обиду, но в его возрасте и с его опытом уже приравнивающуюся к оскорблению. Бэрр был готов рявкнуть, что никогда никого не убивал просто так, без особой на то нужды, и тем более не способен был бы забыть, что лишил кого-то жизни. Он задохнулся от возмущения и едва не обрушил свой гнев на патлатую голову Риддака, как вдруг тот спросил:

— А хочешь услышать историю о Розе?

— Какой розе? — шумно выдохнул Бэрр.

— Эта прекрасная легенда всплыла в моей памяти, как мне кажется, вовремя да не без причины.

— Денег больше не дам!

— Я тебе ее расскажу в подарок за твою доброту, — улыбнулся нищий и потер руки, скользя рассеянным взглядом по сторонам.

Бэрр присел на старую дубовую бочку, которая еще не развалилась окончательно, и приготовился слушать. Единственная, кто ждет его сегодня — это вечная подруга, бессонная ночь.

— Говорят, — приосанившись, начал Риддак, и Бэрр поморщился от первого же слова, — что с незапамятных времен живет на дне Темного озера Ледяное чудовище.

— Ледяное? — переспросил Бэрр. — Вроде Черное?

— Там очень холодно, — отмахнулся рассказчик, — и темно. Поэтому Чудовище мерзнет и ничего не видит. То ли цепь из снов его держит, то ли вековое проклятие… Но иногда он просыпается и вырывается наружу, и тогда счастьем и удачей для всех живущих и для него самого будет, если, поднявшись из глубин озера, он встретит Солнечную Розу, единственную, кто может своей красотой подарить ему зрение, а теплом живой души — отогреть его ледяное сердце.

Бэрр выпрямился:

— Ты несешь удивительную чепуху. Твои байки про южных людей со мхом на голове были куда интересней. Роза — и почему-то солнечная. Да и как чудовище увидит ее, если оно слепо?

Старик раздраженно вздохнул.

— Неужели кровь Рутгорма не несет в себе ни капли воображения⁈ — он вдруг бухнул кулаками по крышке той бочки, на которой Бэрр только что сидел: — Чудовище может увидеть свою Розу, даже если оно замерзло и ослепло! Только ее солнце может и должно согреть его, чтобы оно защитило ее саму, потому что без него она может умереть! Мир вокруг нее так же холоден и темен, как вокруг чудовища на дне Темного озера! И я говорю тебе, что это легенда, но это не сказка и не байка!

Таким Риддака видеть еще не доводилось. Бэрр недоуменно смотрел на старика, словно бы в миг налившегося и силой молодого, и гордостью высокородного.

— Чудовище должно спасти свою Розу так же, как она должна спасти его от самого себя, ледяного! Все прочие чертополохи лишь зазывают болотными огоньками, да прикрывают его глаза своими листьями! Но только тепло Солнечной Розы и ее свет…

— За серебряную монету заткнешься?

Риддак резко замолчал и засопел, гневно раздувая ноздри.

Глаза его прикрылись, спина привычно согнулась — и стал Риддак вновь старым попрошайкой.

— Ты удивительно глух, Бэрр-мясник, — с укоризной произнес он. — А в Айсморе надо слушать, что говорят. Иначе не миновать беды.

— Да было бы что слушать! Брехня одна и рачьи сплетни! — бросил Бэрр уходя, а в спину ему прилетело сердитое:

— Зря ты не дал мне договорить, цепной пес винира!

Глава 8

Синее небо меж черных туч, или Незабываемое знакомство

Любить — до предела, до яркой зари,

Чтоб не было больше отчаянья-муки:

Любить — так, чтоб жечь словари.

Любить — так, чтоб ты все ж пришел,

Любить — до земного предела,

Любить — до кровавых и стертых подошв,

Что вытерпеть надо уставшему телу.

Забыть всё, что помнит тебя,

Забыть всё, что было тобой,

А что у меня остается?

Лишь вечность одна и мгновенье вдвоем,

Лишь память дождинками льется.

Что может быть печальнее, чем дождливое утро в Айсморе, когда год плавно катится к зиме? Полумрак и не думает рассеиваться, влажный воздух липнет к лицу и рукам, крупные капли, слипаясь из мелких росинок, стекают по темному дереву и падают с островерхих крыш ровно за шиворот.

Впрочем, уныло размышлял Гаррик, спихивая носком башмака мокрые щепки в канал, тут почти всегда промозгло и зябко. Не только тем, кто здесь родился, вырос и имеет несчастье проживать. Зябко приезжим, даже ему, зачастую спавшему в поле и потому знавшему, что такое холод земли.

Вечная сырость! Доспех казенный чистить устаешь: ржа ест быстро, как говорят озерные, «словно окуньки — хлебную корку». Сто раз гиблый воздух проклянешь, натягивая влажную одежду поутру и чувствуя, что вещи толком не сохнут. Край полгода, и добрая рубаха в труху превращается.

Гаррик мечтательно вздохнул: накопить бы денег да вернуться в деревню. Долина, полная солнца, зеленые луга. Маленькие домики, наделы… А воздух душист, хоть мажь на хлеб вместо меда.

В этом же болоте, оглядел он брошенное поперек дороги замшелое весло, если чем-то и пахнет, так либо тиной, либо гнилью.

Младший стражник пришел слишком рано, боясь упустить свою подопечную. Пока ее не было, и юноша терпеливо рассматривал замысловатые наличники окрестных домов. Повертев так и этак, решил, что они достойны чести украсить окна его будущего дома.

Ставни третьего этажа распахнулись, и оттуда выглянула девушка, чью золотисто-рыжую косу Гаррик узнал безошибочно. Она посмотрела вверх и улыбнулась, словно завидела нечто хорошее в низких тучах, цеплявшихся сизым брюхом за островерхие крыши Верхнего Айсмора.

Гаррик тоже улыбнулся и задрал голову, выглядывая солнце, бросившее луч на голову девушки. Но его не было, просто так ярко горели ее золотые пряди.

Тем временем Ингрид закрыла широкие ставни и, судя по