Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

торопясь, как будто этим можно было оттянуть реальность. За окном кто-то матерился на голубей. Кухня дышала обычным: утром, тишиной, запахом масла и привычного молчания.

Пока не открылась дверь.

Он вошел, как сквозняк — сразу по позвоночнику. Не хлопнул, не топнул, просто появился, и воздух в кухне стал тонким, как лед. В форме, как всегда. Даже дома он был не муж и не отец, а Милиционер. С большой, черной буквы. Ремень натянут, лицо выбрито, глаза острые, как гвозди. И в этих глазах — ничего. Даже не злость. Пустота, вырезанная по линейке.

Мама всполошилась сразу. Будто он не вошел, а солнце встало.

— Доброе утро, сейчас все подогрею, я как раз…

— Не надо, — спокойно, но так, что у мамы руки задрожали. Он сел. Напротив меня. Спина ровная, взгляд четкий, без миганий. Как допрос. Только вместо протокола — тарелка с кашей, вместо дежурного — мама у плиты.

Я не сразу поднял глаза. Смотрел в хлеб. Потому что этот взгляд я знал. Он не просто копал — он копал вглубь, до костей, до сраной совести, которой у меня давно не осталось.

— На Заречной, — начал он, будто просто рассуждал, — «шестерку» угнали. Красную. Ночью. Камера, конечно, ни хера не работает, но один мужик видел. Говорит, молодняк, четверо. Один в кепке, другой с бычком в зубах. Пели… — он щелкнул пальцами. — Васюта. Ну, этот… январь.

Я поднял глаза. Спокойно. Медленно. Как будто мне плевать. Хотя внутри уже подкручивало.

— Не знаю. Я спал.

— Ага, — кивнул он. — У Костяна, наверное?

— У Рыжего. Шурка тоже был.

Он качнул головой.

— Шурка… — хмыкнул. — Этот ваш Шурка — как бензин рядом с огнем. И ты туда же.

Он отпил кофе, посмотрел на меня поверх чашки. Вроде бы улыбка, но не теплая — такая, как будто он уже принял решение, и теперь просто любуется, как тебя будут давить прессом.

— Что ты делал вчера вечером? До того как пришел к "Костяну".

— Гулял.

— Где?

— У подстанции.

— Музыка была?

— Нет.

— А «шестерка»?

— Какая?

Он замолчал. На секунду. Потом наклонился ближе, тихо, почти ласково:

— Ты думаешь, если я тебе в лоб не скажу — значит, я не знаю?

Я не ответил.

— Ты думаешь, я не вижу, как ты дергаешься, когда я молчу? — он выпрямился, вытер рот салфеткой. — Ты не понял, Леха. Я молчу не потому что не знаю. А потому что знаю слишком много.

Мама застыла у плиты. Я чувствовал, как она перестала дышать.

— Знаешь, — продолжил он, в голосе ни одной эмоции, — в камере у нас один сидел. Такой же. Глаза дерзкие, руки липкие, язык быстрый. Все отрицал. До последнего. А потом один раз ошибся. Один. И все. Гроб, земля, плакальщицы. Только без похорон. Потому что мать его даже не забрала.

Я медленно поднялся, поставил вилку в тарелку, глянул прямо в него.

— Ты закончил?

Он ухмыльнулся. Тонко.

— Я? А ты?

— Я вообще не начинал.

Он смотрел мне в глаза. Я — в его. Между нами — не стол. Между нами — восемнадцать лет тишины, несказанных слов, выжженной любви и того, что называется «семья» только в паспорте.

— Я пойду, — сказал я, и это было не разрешение, а факт.

Я только пальцы на край табуретки положил, только корпус чуть вперед подал, чтоб встать, выйти, уйти нахуй из этой удушливой кухни, где даже мама перестала быть мамой, как вдруг…

— Сядь.

Он не повысил голос. Он его вдавил в воздух, как сапог — в грязь. Так, что я сел, не раздумывая. Сел не потому, что испугался. А потому что с детства знаю — если он так сказал, следующее слово может быть последним, которое ты вообще услышишь.

Он не двинулся. Только голову повернул. Медленно. Словно прицелился. Глаза — как два бойца ОМОНА в масках: ни тепла, ни шутки, ни пощады.

— Значит так, слушай, сынок, пока я добрый. Ты если вдруг… если хоть краешком жопы, краешком грязной подошвы своей в эту хуету влез, в этот угон, в этот цирк с Васютой на полную — ты не просто вляпался. Ты меня потопил.

Он выдохнул. Резко. Словно дым из глушителя.

— Я, блядь, тридцать лет на этих улицах. Я не мент — я система. Я этих крыс, с которыми ты дружишь, похоронил бы без таблички, но терплю, потому что у меня сын. Один. И если этот сын у меня на районе жигули пиздит под моим носом…

Он замолчал. Но это была не пауза. Это была затяжка перед выстрелом.

— Я тебя не сдам, — продолжил он. — Не повезу в отдел. Не всеку по зубам. Я тебя вычеркну. Сотру. Как кляксу в рапорте.

Он наклонился ближе. Голос — тише, чем шепот. Но я чувствовал, как от него холод стекает по позвоночнику.

— И когда тебя будут валить менты по ногам, не думай, что я скажу: «Пожалейте, мой пацан». Нет, Леха. Я первым скажу — херачьте. Чтобы не вставал. Чтобы в следующий раз думал, чью фамилию носит.

Мама застыла, как фигура из соли. Я не мог смотреть на нее. Только на него. Потому что взгляд отца — это как на ствол смотреть. И ты не можешь отвести взгляд, пока не поймешь: он точно нажмет, если захочет.

— И запомни, — добавил он, выпрямляясь, — если меня спросят — я скажу, что сына у меня нет. Помер. Давно. На похоронах не был. Потому что стыдно.

Он вытер руки полотенцем, кинул его на плиту, как знак: все, разговор окончен. И пошел. Не оглянулся. Не сказал ни слова. Просто ушел. А я остался.

Глава 10

Леха

Район проваливался в ночь, как в пьяную бездну. Фонари жгли желтые пятна на асфальте, сквозь которые мы с пацанами шли, как через прожектора. Шурка травил байки, Рыжий ржал как подбитый, Костян грыз семки и швырял шелуху под ноги, будто метил территорию. Я шел чуть позади, курил, и вроде как был с ними, но внутри — не с ними. Голова гудела не от дыма — от другого. От черного, вязкого, обжигающего.

Потому что он прошел.

Гена.

Мразь.

Сигарета чуть не выскользнула из пальцев, когда я его увидел — шагал мимо аптеки, в пальто, с этой своей походкой: спина ровная, лицо — как дверь в морг, взгляд — как пуля. Не оглянулся. Не заметил. И слава Богу. Я смотрел ему вслед, и в горле свербило от ненависти. И от