Аллегория радужной форели - Мари-Кристин Шартье

самое удачное сравнение, конечно… Но если хорошенько подумать, то как раз очень даже подходит: его личная жизнь — какая-то огромная помойка. Я не знаю, насколько его это волнует. С ним очень трудно говорить откровенно, когда это касается отношений. А вот в чем я уверена точно — меня это волнует явно больше, чем его. Я ужасно переживаю, и это сильнее меня.

— Ты что там затихла, готовишься сказать, что я ходячая эмоциональная катастрофа?

Я слышу, что он улыбается.

— Нет, я хотела сказать, что ты скорее вызываешь эмоциональные бури, но я не уверена, что ты сам — одна из них.

— Или что я буря, но мне наплевать?

— Точно.

— Ну, это ж было обычное свидание. Никто не относится к этому так серьезно, как ты.

— Эй! Полегче!

— Кам, я на тебя не нападаю. Ты очень эмоциональная, вот и все.

— Я не эмоциональная. Все думают, что я настоящая сучка.

— Одно другому не мешает.

— Отличная мысль.

— Я уверен, они думают, что ты сучка, только в первые дни после знакомства. А потом им открывается твое золотое сердечко, и с этого момента все, они пропали.

Я закатываю глаза. Золотое сердце, сливки сливок… Я знаю Макса как облупленного и не могу поверить, что он думает, будто я не врубаюсь, что ему что-то нужно.

— Чего ты хочешь?

— Чего я хочу? — Он начинает, как всегда, изображать невинную овечку, хотя должен, по идее, понимать, что со мной это не сработает.

— Ну я не могу поверить, что ты мне звонишь, чтобы рассказать о жутких бровях.

— Ну…

— Ну?

— У моего отца завтра праздник.

— Ну Ма-а-акс, я помню.

— Пли-и-из. Ты будешь самой лучшей подругой на свете.

— Я и так самая лучшая подруга на свете.

— Ну тебе же надо поддерживать репутацию.

Его большие зеленовато-янтарные глаза умоляют меня, я их вижу — пусть он и далеко. Я даже за закрытыми веками чувствую его взгляд. Я знала, что так будет, я даже подумала, что он что-то припозднился. Так бывает каждый год: Максу опять не с кем пойти к отцу на праздник. И каждый год я составляю ему компанию, мы проводим два-три бесконечных часа с его семьей, а потом напиваемся в баре прямо под моей квартирой.

— Это же традиция, Кам.

— Может быть, пора создавать новые.

— Традиции потому и традиции, что их традиционно соблюдают.

— Ты как ребенок!

— Ну тебе же это нравится.

Я тяжело вздыхаю, достаточно тяжело, чтобы было слышно на другом конце.

— Твой отец опять собирается рассказывать мне про часики? Никогда не упускает возможности, и меня это напрягает.

— Я знаю. Когда он говорит о чем-нибудь медицинском, он часто теряет берега.

— Для такого крутого чувака, как он, это чересчур.

— Ну… ну хорошо, слушай, если он опять заговорит об этом, я начну нудеть про мою простату, чтобы сменить тему. Клянусь.

— Это не смешно.

— Ты же согласна?

Я бросаю тряпку в раковину. Чувствую, что он ждет моего ответа, хотя знает, что победил, и я не могу не улыбнуться.

— Я не сказала «нет».

— Мне вполне достаточно. До завтра, я тебя люблю.

— Ага. Я тоже.

И это самая важная вещь, которая делает Макса моим лучшим другом, помимо его занудства и шикарной задницы: добиться его привязанности непросто, но если он полюбит, то постарается, чтобы об этом знали все. И не забывали.

Макс

Моему отцу 53 года. Ну, я так думаю. Я не помню точно, перестал считать. Или, скорее, это он перестал считать и нас заставил. Мой отец прекрасно умеет навязывать свою волю окружающим. Именно поэтому у него в карманах всегда полно наличных, живет он в огромном доме в квартале для богатых, где все такие же, как он, его уважают на работе, а собственная семья просто ненавидит.

Окей, ненавидит — слишком громко сказано. Кам сказала бы, что у меня с ним непростые отношения. И есть проблемы, которые я похоронил глубоко на дне сознания и с которыми мне придется когда-нибудь научиться справляться. Я люблю эту женщину, но меня так бесит ее манера делать выводы, основываясь на популярной психологии. Конечно, отчасти потому, что она права.

Со времен моего детства на каждый свой день рождения отец собирает всю семью на бранч. Раньше я не мог дождаться этого дня, чтобы увидеть кузенов и кузин, услышать, как дядя Тед, слегка перебрав, скажет то, что говорить не следовало бы, и, самое главное, потому что приезжала моя бабушка, Жанетт, которая откликалась только на «бабулю». Бабуля, с сумочкой, полной мятной жвачки Peppermint (она называла ее «папаман», в своей манере, она и сок называла каким-то «Оллашурдом» вместо Old Orchard[3]). Бабуля привозила с собой не только «папаманы», но и сарказм, не всегда мне понятный, но дико зливший моего отца. Отец вообще часто злился, но мне нравилось, когда это было направлено не на меня. А бабуля мастерски провоцировала его на гневные тирады. Мне кажется, что это было именно то, за что я ее обожал. И даже сегодня я стараюсь смеяться над вечно мрачным настроением папаши.

Сильно меня не жалейте. В глубине души я знаю, что я богатенький отпрыск, что я родился с серебряной ложкой во рту и мне есть на что холить и лелеять свою стальную задницу (я серьезно, мы спорим с Кам, но задница у меня и правда красивая). У нас по этому поводу перемирие: да, мой папаша придурок, но совсем уж трагично к этому относиться не стоит. Он меня никогда в жизни не бил, и это уже что-то. Он не лишил меня наследства, даже когда застал за курением травки в подвале или когда я испортил один из его пиджаков от Hugo Boss, сиганув одетым в бассейн, чтобы развеселить друзей. И это только два примера из множества других. Понятное дело, не только мой отец всегда во всем виноват (хотя я никогда ему в этом не признаюсь). Тут вырисовывается одна закономерность: я не люблю признавать свои ошибки… точно так же, как и он. Никто этого не любит, а я особенно — я редкостный сноб. Это, должно быть, синдром единственного ребенка, богатенького наследника. Надо бы спросить у Кам. В психологии наверняка этому есть объяснение.

Бранч назначен на одиннадцать часов, и я уже опаздываю. Это тоже часть меня. Я все уже перепробовал, чтобы избавиться от этого недостатка: убеждал себя, что должен прибыть за двадцать минут до начала, настраивал будильники так, чтобы они