Все начнется с нас - Колин Гувер

По ее лицу я понял, что Тим где-то пропадает. Тем самым сильнее погружая мать в долги.

Полагаю, из-за ее долгов меня в итоге и попросили из дома. Однажды я обнаружил тайник со счетами по маминым кредиткам: везде превышен лимит, просрочены выплаты… Я предъявил это Тиму. А он не любил, когда ему что-то предъявляют. Он предпочитал того безобидного мальчугана, с которым познакомился изначально, а не ершистого подростка, которым я стал. Ему нравилось меня шпынять, не получая отпора. Нравилось манипулировать мной, не отвечая за свои действия.

Увы, тот безобидный мальчуган к шестнадцати годам исчез. Как только Тим понял, что я больше не боюсь его тумаков, он начал портить мне жизнь по-другому. К примеру, оставил без крыши над головой.

В конце концов я плюнул на гордость и выложил матери правду. Признался, что мне некуда идти.

На ее лице отразилось не просто безразличие — раздражение.

— По-твоему, мы примем тебя обратно после всего, что ты тут сделал?

— А что я сделал? Призвал Тима к ответу, когда из-за его игромании ты погрязла в долгах?

Тогда-то она и назвала меня говноедом. Точнее, говноедком. Она всегда делала странную ошибку в этом слове.

Я упрашивал ее, умолял… Она повела себя как обычно. Швырнула в меня отверткой. Я этого не ожидал, ведь я даже спорить не хотел, тем более драться. Увернуться я не успел, и отвертка угодила мне в бровь, прямо над левым глазом.

Я ощупал порез, запачкав пальцы кровью.

Я всего лишь попросил пустить меня домой. Не грубил ей. Не ругался последними словами. Пришел, починил ей дверь и попытался поговорить, а в ответ получил кровавую рану.

Помню, как уставился на свои пальцы и подумал: «Это не Тим. Это сделала моя мать».

Я долгое время винил Тима за то плохое, что происходило в этом доме, а на самом деле все началось с матери. Тим лишь вписался в среду, которая уже прогнила.

Уж лучше я умру, решил я, чем останусь с матерью. До этого в глубине моей души еще что-то к ней теплилось. Некая тень уважения. Каким-то образом я продолжал ценить, что она не дала мне умереть, когда я был маленьким. Но разве это не тот минимум, на который соглашается любой родитель, решая произвести на свет ребенка?

Тогда я понял, что слишком многое ей прощал. Я объяснял отсутствие теплоты между нами тем, что она воспитывала меня одна, однако множество других одиноких матерей и усердно работали, и души не чаяли в своих детях. Эти матери вступались за детей, когда тех кто-то обижал. Эти матери не отворачивались, когда их тринадцатилетний ребенок появлялся на пороге с фингалом под глазом и разбитой губой. Эти матери не позволяли своим мужьям выгонять детей-школьников из дома. Эти матери не швыряли отвертки детям в головы.

И все же я закрыл глаза на ее бессердечие, попытавшись в последний раз воззвать к ее совести:

— Могу я хотя бы забрать свои вещи?

— Мы от них избавились, — процедила мать. — Нам не хватало места.

Я больше не мог на нее смотреть. Она как будто хотела начисто стереть меня из своей жизни, и я пообещал себе, что помогу ей в этом.

Когда я уходил, кровь заливала мне глаз.

Не помню, как прошел остаток дня. Я никогда еще не чувствовал себя таким ненужным, нелюбимым, одиноким. У меня никого не осталось. Никого и ничего. Ни денег, ни вещей, ни семьи.

Только рана над глазом.

Дети и подростки очень впечатлительны, и когда самые близкие, казалось бы, люди годами внушают тебе, что ты пустое место, ты поневоле начинаешь верить. И постепенно превращаешься в ничто.

А затем я встретил тебя, Лили. И пусть я был ничтожеством, ты что-то во мне разглядела. То, чего не видел я сам. Ты первая, кто проявил ко мне интерес как к личности. Никто не задавал мне таких вопросов, как ты. За несколько месяцев нашего знакомства я перестал считать себя никчемным. Благодаря тебе я ощутил свою значимость, уникальность. Твоя дружба подарила мне веру в себя.

Спасибо тебе за это. Даже если наше свидание ни к чему не приведет, я буду бесконечно тебе благодарен, ведь ты увидела во мне то, чего никогда не замечала мать.

Лили, ты лучший человек в моей жизни. Теперь ты знаешь почему.

Мне трудно говорить, в горле стоит ком. Я откладываю телефон и вытираю слезы. И почему мы сейчас едем? Будь мы на парковке, я бросилась бы Атласу на шею и обняла крепче, чем его когда-либо обнимали. А еще, наверное, я его поцеловала бы и утащила на заднее сиденье, потому что никто еще не писал мне таких душераздирающе грустных и проникновенных писем.

Атлас забирает телефон, опускает его обратно в подстаканник, а затем берет меня за руку. Он сплетает пальцы с моими и сжимает мою ладонь, продолжая смотреть на дорогу. У меня в груди разливается тепло. Я накрываю его руку второй ладонью, и это напоминает мне давние поездки на автобусе, когда мы молча сидели, держась друг за друга, серьезные и печальные.

Я гляжу в окно, он — прямо перед собой, и почти весь обратный путь мы не произносим ни слова.

Мы останавливаемся в двух милях от моего цветочного магазина, чтобы взять бургеры навынос. Атлас знает, что скоро мне пора будет укладывать Эмерсон, поэтому мы едим на парковке у магазина. Теперь, когда мы вернулись в центр города и заказали поесть, беседа потекла живее. Атлас показал мне, каким бывает уязвимым, и это словно перезагрузило наше свидание, поставило его на нужные рельсы.

Заговорили о путешествиях. Здесь Атлас намного меня опередил, учитывая его службу в морской пехоте. Он побывал уже в пяти разных странах, а я выезжала только в Канаду.

— Даже в Мексике не была? —