Летний сад - Полина Саймонс

был учить Энтони плавать, но он просто поднимал мальчика и бросал его в мелкую воду. Волны в Майами были идеальны для малыша, потому что тоже были маленькими. Сын прыгал к отцу, чтобы снова взлететь в воздух и быть пойманным, а потом взлететь еще выше… Энтони визжал, плескался, переполненный радостью. А Татьяна была поблизости; частенько она просто сидела на песке, обхватив колени, иногда взмахивая рукой, как бы предупреждая: осторожнее, осторожнее! Но это было адресовано не Александру. Она молила об этом Энтони. «Не сделай больно отцу, сынок. Помягче с ним. Пожалуйста. Разве не видишь, как он выглядит?»

У нее жгло в груди, когда она украдкой поглядывала на мужа. Они с Энтони теперь состязались в беге в воде. Когда Татьяна впервые увидела, как Александр входит в воду реки Камы, в Лазареве, в одних только шортах, как сейчас, его тело было безупречным. Оно блестело, на нем не было никаких следов. А он ведь уже воевал на русско-финской войне; бывал на северных реках Советского Союза; защищал Дорогу жизни на Ладоге. Как и Татьяна, он выжил в умирающем Ленинграде. Так почему после того, как она его покинула, с ним случилось такое?

На обнаженное тело Александра было страшно смотреть. Его спина, некогда гладкая, загорелая, была изуродована шрамами от шрапнели, ожогов, ударов палок, ударов штыков, влажными под солнцем Майами. След от его почти смертельного ранения, полученного во время прорыва блокады Ленинграда, которое оставило вмятину размером с кулак над правой почкой. Его грудь, плечи и ребра были изуродованы; верхняя часть рук, предплечья, ноги были покрыты следами от ударов ножом, пороховыми ожогами, сплошными неровными шрамами.

Татьяне хотелось плакать, кричать. Это было слишком несправедливо! Неправильным было то, что он нес на всем своем теле Гитлера и Сталина, даже здесь, в Майами, где тропические воды сливались с небом. Полковник был прав. Это было нечестно.

И как будто всего этого было недостаточно, те люди, что охраняли Александра, насильно сделали ему татуировки как наказание за побег, как предупреждение других возможных проступков и как позорное пятно на будущее: то есть если у него вообще было будущее, оно не могло быть незапятнанным.

Татьяна наблюдала за ним, и ее страдающее сердце колотилось, как барабан.

На верхней части левой руки Александра была черная татуировка с изображением серпа и молота! Ее выжгли охранники в Катовице – чтобы всегда можно было опознать его по ней. Над серпом и молотом, на плече, была издевательская татуировка, изображавшая погоны майора, насмешка над тем, что Александр провел слишком много времени в одиночном заключении. Под серпом и молотом красовалась большая звезда с двадцатью пятью лучами – по одному на каждый год приговора. На внутренней стороне правого предплечья – номер 19691, наколотый голубой краской; Советы радостно переняли эту пытку у нацистов.

В верхней части правой руки был крест – единственная татуировка, сделанная Александром по своей воле. А над ним ему выжгли неуместного эсэсовского орла и свастику как символ невольного уважения от злосчастного охранника Ивана Каролича к Александру, который никогда ни в чем не признавался, несмотря на жестокие побои.

Номер концентрационного лагеря было труднее всего скрыть: он находился на руке слишком низко, и поэтому Александр никогда не закатывал рукава. Джимми на Оленьем острове спрашивал его об этих цифрах, но Джимми не был на войне, и потому Александр ответил: «Лагерь военнопленных». Джимми не стал ждать подробностей, а Александр не стал их сообщать. Теперь, после холокоста, эти голубые цифры кричали о страданиях иудеев, не о советских мучениях Александра. Но серп и молот, но эсэсовский символ! – они поднимали тревогу, требовали объяснений… только объяснить их было невозможно. Номер лагеря смерти и свастика? С этим ничего нельзя было сделать, только скрывать от всех, даже друг от друга.

Татьяна повернулась, увидев проходившую мимо семью – двух девочек с матерью, бабушкой и дедушкой. Взрослые бросили взгляд на Александра и задохнулись; в их общем ужасе они закрыли глаза малышкам; что-то пробормотали, осенили себя крестом и поспешили дальше. Татьяна возненавидела их. А Александр, поднимавший и бросавший в воду Энтони, ничего не заметил.

И хотя некогда, и уж точно в Лазареве, с Татьяной, Александр выглядел как бог, теперь – да, прохожие были правы – он был обезображен. Это все, что видели другие, это все, на что они могли смотреть.

И все равно он был прекрасен! Крепкий, стройный, длинноногий, широкоплечий, подтянутый, невероятно высокий. Он отчасти восстановил прежний вес, снова стал мускулистым после вытягивания всех тех ловушек с лобстерами. Изредка он смеялся, и белые зубы сверкали на загорелом лице. Коротко остриженная голова походила на черного ежа, светло-карие глаза время от времени смягчались.

Но нельзя было отрицать того, что он в чем-то ущербен, – и это было особенно заметно в его новой американской жизни. Потому что в Советском Союзе Александр просто затерялся бы среди миллионов людей, искалеченных так же, как он, и он мог не думать об этом, когда его в телогрейке отправляли рубить лес или работать в карьерах. Здесь, в Америке, Татьяна отправляла его на люди не в телогрейке, а в льняной одежде, скрывавшей его от шеи до лодыжек, управлять лодками, чинить моторы.

Когда они занимались любовью, Татьяна старалась забыть. То, что должно было остаться целым и безупречным в Александре, осталось целым и безупречным. Но его спина, его руки, плечи, грудь… не было такого места, к которому она могла бы прижать ладони. Татьяна обхватывала его голову, что было относительно лучше. На затылке у него тоже были следы ножевых ран. Александр нес на своем теле войну, как никто другой, кого знала Татьяна. Она плакала каждый раз, касаясь его.

Татьяна просто не могла дотрагиваться до него ночью и молилась о том, чтобы он этого не понял.

– Пойдемте, эй! – негромко окликнула она их, с трудом поднимаясь на ноги. – Пошли домой. Уже поздно. Хватит резвиться! Энтони, пожалуйста! Что я тебе говорила? Будь поосторожнее!

Разве не видишь, как выглядит твой отец?

И вдруг оба ее мужчины, один маленький, один большой, стройные, с уверенным взглядом, очутились перед ней; они стояли на песке, расставив ноги, упираясь ладонями в бока.

– Что, готовы идти? – спросила она, опуская глаза.

– Мамуля, – решительно произнес ее сын, – пойдем поиграем!

– Да, мамуля, – так же решительно произнес ее муж, – пойдем поиграем.

– Нет, уже пора домой. – Она моргнула. Обманчивый свет садившегося солнца заставил его на мгновение исчезнуть, как мираж.

– Вот так! – воскликнул Александр, подхватывая ее на руки. –