Искупление - Элизабет фон Арним

– Как я рада за тебя, моя Милли! Ведь ты до конца жизни избавлена от забот и тревог.

– Ну, – замялась Милли и неловко задела рукой вазу, но успела подхватить ее и не дать упасть на пол, – это не совсем так. Ах, Агги! Мне так много нужно тебе рассказать! – Она на мгновение прижалась щекой к костлявому плечу сестры и прибавила: – Какая ты худая.

– Да уж… – отозвалась Агата. – Горе не красит.

– Правда? – смутилась Милли и, продолжив поиски, подумала: а как же она сама? Ее-то костлявой никак не назовешь. Впрочем, возразила она мысленно, нельзя ожидать, что фигура, которая годами полнела, вдруг усохнет за одну неделю. Агги скорбела уже три месяца. Конечно, даже самое глубокое горе не могло бы за неделю…

– Безусловно, – отрезала Агата. – Так нас готовят.

– К чему? – спросила Милли и продолжила поиски в сопровождении сестры, а та подумала, что тяжелая утрата так ее потрясла, что она немного не в себе.

– К чему, моя убитая горем сестра, как не к воссоединению? – произнесла она торжественно. – Разве это теперь не единственная наша надежда? Разве это не все, что нам осталось? Это да еще утешение, оттого что наши близкие обрели наконец счастье и покой.

– Думаешь, это так? – усомнилась Милли и слегка поежилась. – Меня не оставляло чувство… что Эрнест где-то рядом, совсем близко, что на самом деле он вовсе не покинул этот мир.

– Но он и вправду не покинул нас, – заверила ее сестра. – Он и в самом деле рядом, присматривает за тобой.

– Не присматривает, а следит, – поправила ее Милли и опять содрогнулась, вспомнив ту последнюю ночь в их спальне.

– Нет, именно присматривает, – настойчиво повторила Агата самым серьезным тоном. – Присматривает с любовью.

Ответ заглушил шум от падения очередной безделушки, на которую наткнулась Милли, и она переспросила:

– Что ты сказала?

– Что сомневаюсь в этом.

Агата остановилась и, удержав сестру рядом, заговорила с мрачной торжественностью:

– Сестренка моя, не хочешь ли ты сказать, что горе разрушило твою веру?

– Нет, – ответила Милли.

И это была правда: веры того сорта, веры, которой были проникнуты все последние письма Агаты, у нее никогда не было, так что разрушить ее ничто не могло. Возможно, Гастон совершал и чувствовал все то, что приписывала ему Агата, а может, и нет: в конце концов, он был швейцарцем, а у них, наверное, все иначе, – но в то, что Эрнест с любовью присматривает за ней с небес, она попросту не верила. Да и с какой бы стати? Он не любил ее, когда был жив, и даже более того: ненавидел настолько, что только и думал, как бы ей отомстить, готовил изощренное наказание. Из-за нее, из-за ее греховности, в его душе поселилась ненависть, а в уме созрел низкий трусливый замысел – ведь замысел и вправду низкий и трусливый, не так ли? – так возможно ли было ожидать, что сердце, полное злобы, которую она сама и породила, наполнится вдруг любовью? На ней лежала двойная вина. Она в ответе за низость и трусость Эрнеста.

Да и Артур сошел с пути добродетели по ее вине. Кому же, как не ей нести на себе тяжкое бремя грехов и преступлений. Она должна рассказать Агги, развеять ее иллюзии, нельзя больше держать ее в неведении (да где же эти проклятые спички?). Нужно сейчас же ей все рассказать…

Она уже собиралась бросить поиски и немедленно выложить все Агате, когда рука ее вдруг нащупала коробок спичек.

– Вот же они! – воскликнула Милли. – Я их нашла…

Мягко высвободившись из любящих рук Агаты, она открыла коробок и вытащила спичку. Прямо перед ней, под самым ее носом, стоял другой подсвечник, на этот раз со свечой. Милли прикрыла рукой огонек спички от сквозняка, которым тянуло из открытого окна, и отвернулась от Агаты, чтобы зажечь свечу. – Мне нужно так много, о, так много тебе рассказать, милая Агги… – Теперь, когда пришло время во всем сознаться, голос ее слегка дрожал. Она поднесла спичку к загнувшемуся петлей фитилю и продолжила: – Тебе понадобится терпение, да, терпение… – Ее рука со спичкой тряслась. – И любовь, любовь ко мне… Ведь ты всегда будешь меня любить, Агги? Чего бы я ни… что бы ни случилось?

– Моя дорогая Милли, – заговорила та. Слова сестры до странности напоминали те, с которыми в самом скором времени собиралась обратиться к Милли она сама. – Разве не для того я проделала долгий путь из Швейцарии, чтобы всегда любить тебя и быть любимой в ответ?

– Не представляю, – со вздохом облегчения призналась Милли (наконец-то высвободив фитиль, ей удалось зажечь свечу), – как я только выдержала, как смогла прожить все эти годы без…

Она собиралась сказать: «…без моей дорогой сестры», – но обернулась с зажженной свечой в руке и осеклась. Слова замерли у нее на губах. Тишина, эта давящая тишина поглотила, погребла под собой все звуки.

Сестры уставились друг на друга.

Наконец после долгого молчания голосом, полным бесконечного изумления, Агата воскликнула:

– Милли?

И сестра, чьи губы дрожали мелкой дрожью, а мысли путались в поисках ответа, какого угодно, только не самого очевидного, проговорила:

– Значит, сегодня утром это была ты…

Обеих сестер сковала чопорная вежливость. Казалось, сама комната покрылась коркой льда. Милли опустила глаза, как ведут себя воспитанные люди при встрече с незнакомцами, и, отвернувшись, опасливо непослушными руками поставила на комод ужасную свечу.

Агги… Куда пропала ее сестра? Кто эта женщина, оказавшаяся с ней наедине в этой комнате? Эта костлявая жилистая незнакомка с огромными глазами, полными… да, изумления и враждебности (откуда эта враждебность?), не Агги: она не могла, никак не могла быть ее сестрой, просто ей как-то удалось похитить ее голос. «Сестра моя… Ах, моя сестра!» – слова эти криком ужаса пронзили сердце Милли, и нежность, что согревала его все эти годы с самого ее детства, сменилась вдруг пустотой.

Она укрылась за вежливостью. Агата, глубоко потрясенная и пораженная внешностью сестры, поступила так же. Никогда не узнала бы она Милли под слоями жира. От прежней Милли остались лишь глаза да голос, все остальное исчезло без следа, и Агате, привыкшей к аскетической жизни, к высоким помыслам и скудным доходам, такая наружность представлялась наглядным свидетельством невоздержанности, вечного потворства своим желаниям и капризам.

Тут же пришло на ум определение «заплывшая жиром», и она почувствовала холодное отчуждение. Агата молча стояла, глядя на тучную спину сестры, обтянутую дорогим вдовьим платьем. Она приехала, чтобы утешить страдающую сестру, но где же