Искупление - Элизабет фон Арним

– Как будто?.. – холодно осведомилась Агата, когда Милли замолчала.

Та попыталась справиться с собой. Все это было так глупо. Они во что бы то ни стало должны стряхнуть оцепенение и перестать прятаться, пусть им и не нравится, какими они стали, но пора отбросить все эти глупости, перешагнуть через них, очистить свой дух от шелухи и обратиться к прежней горячей сестринской любви, что и теперь переполняет их сердца.

– Агги… – с трудом выдавила Милли.

– Да, Милли? – холодно отозвалась та.

– Разве я так сильно изменилась? Неужели ты не можешь даже взглянуть на меня?

– Ты сильно располнела, – уклончиво отвечала Агата, не отрывая взгляда от комода.

– Да-да, я знаю. За двадцать пять лет люди меняются.

– Наверное, ты права.

– Но это не важно. Какое это имеет значение? В конце концов, это естественно. Я хочу сказать, женщины полнеют. Но что по-настоящему важно, так это…

– А что же я? – перебила ее Агата.

– Ты?

– Я ведь не располнела, как видишь?

Нет, определенно нет, совсем наоборот: отощала настолько, что от прежней фигуры остались лишь кости, обтянутые кожей, – но едва ли это ее красит. И снова в ее голосе слышалась враждебность. Но почему?

Милли промолчала, и Агата продолжила, не сводя глаз с комода.

– Если я кажусь тебе опечаленной, прости: я все-таки в трауре.

– А разве я не в том же положении? – возразила Милли. – Разве я не опечалена? Я хотела сказать…

Продолжать она не стала. Можно ли назвать ее скорбящей в том смысле, какой вкладывала в свои слова искренне оплакивавшая мужа Агата? Разве она не грешница, несчастная оттого, что про ее измену узнали?

– Я знаю, – ровным бесцветным тоном произнесла Агата, – должно быть, и ты очень опечалена. Ведь этот долгий путь из Швейцарии я проделала, чтобы тебя утешить, но…

Она тоже осеклась: казалось, тоска в ее голосе отдается эхом от стен комнаты. Даже слово «утешить», заключающее в себе любовь и благие намерения, прозвучало зловеще, как похоронный звон, в нем слышались укор и непонятная враждебность.

Милли подошла к кровати и, присев на край проговорила:

– Это так мило с твоей стороны, так мило!

Она решительно взяла сестру за руку и, наверное, поцеловала бы, будь в комнате темно. Конечно, так и следовало поступить, но Милли чувствовала, что не решится на это при свете, в темноте все намного проще. Она отвела глаза, не в силах смотреть на суровый профиль Агаты. Если бы не свеча, Милли давно уже рассказала бы сестре свою историю.

Милли содрогнулась. Ужас, какой ужас! Рассказать свою постыдную историю той, кого приняла за сестру, а потом зажечь свечу и обнаружить, что тебя слушает чужая, незнакомая женщина. Что может быть страшнее? Свеча ее спасла. Да, но лишь на время. Придется рассказать обо всем Агате. Она не сможет поехать с сестрой в Швейцарию и есть ее хлеб, пока не объяснится начистоту. Вдобавок ей так или иначе придется ответить на очевидный вопрос: как вышло, что она осталась без средств? – и рассказать правду. Довольно лжи, сказала себе Милли.

Но сначала ей предстоит преодолеть отчуждение и привыкнуть к новому облику Агаты, научиться не замечать перемен, найти прежнюю любовь под этой чужой личиной…

«Сестра моя… Ах, моя сестра!»

Сидевшая на краешке кровати Милли храбро отмахнулась от горестного крика, который рвался из груди. Отчуждение скоро пройдет, убеждала она себя, пройдет и враждебность Агаты. Как видно, ее поразили, даже потрясли перемены в наружности самой Милли, а та чувствовала, что ей легче было бы примириться с новым обликом Агаты, если бы не это ее холодное неприятие. Им предстояло привыкнуть друг к другу. Они должны…

Не решаясь поднять глаза на суровый профиль Агаты, Милли рассеянно посмотрела на ее руку, которую все еще держала, и взгляд ее застыл. Все ее мысли вдруг оборвались. Рот сам собой раскрылся. Несколько мгновений она молчала, не сводя глаз с руки. Потемневшая, загрубевшая, обветренная рука, на которую она впервые взглянула, была чудовищно исковеркана: не просто стерта, обезображена тяжелой работой, а… Неужели сестра долгое время жила в крайней нужде и даже… недоедала?

– Агги… – прошептала Милли в глубоком волнении и указала пальцем на другую руку.

Проследив глазами за пальцем Милли, Агата опустила взгляд на свои руки и склоненную голову сестры; и ее поразил контраст между ее пухлым, гладким, без единой морщинки лицом и собственными постыдно уродливыми, изувеченными руками. Поддавшись какому-то неясному побуждению, она вдруг почувствовала нестерпимое желание не только немедленно признаться, чего она прежде избегала, но и высказаться предельно резко и жестоко, ранить как можно больнее. Удивительно, но ей больше не хотелось выступать в роли героини, которая мужественно переносит несчастья, напротив: теперь она стремилась описать свою жизнь в самых черных красках.

– Работа. – Взгляд Агаты скользнул по пышным формам Милли, словно она раздумывала, в какую из этих гладких округлостей лучше вонзить нож. И после короткого молчания она прибавила: – И голод.

Огонек свечи озарял две неподвижные фигуры, смотревшие друг на друга. В глазах Милли застыли изумление и ужас.

– Голод, – повторила она шепотом. И снова произнесла: – Голод?..

– Тебя пугает это слово? – сухо осведомилась Агата, удивляясь силе охватившего ее чувства.

Волна горечи поднялась в ее душе и хлынула потоком, словно прорвалась плотина, что долгие годы сдерживала ее, затаенную, непризнанную, пока Агата бродила с гордо поднятой головой и полными гневных слез глазами по склонам гор рука об руку с Богом; теперь же этот яростный поток обрушился на Милли. Потому ли, что в том безлюдном краю ей встречались лишь редкие жители, такие же нищие и обездоленные, как она сама, и ей не с кем было сравнить себя в своем несчастье? Или, возможно, потому, что, зная о безбедном положении сестры, она долгие годы не хотела ее видеть и не сознавала, каким откровенным, кричащим было ее благополучие? Жалкие объедки с обильного стола Милли избавили бы их с Гастоном от мук нищеты, от терзаний голода, отравившего их последние годы. Правда, после продажи отеля еды ей хватало, но несколько недель сытой жизни не стерли следы лишений и нужды с ее тела, а те следы, что оставили невзгоды в ее иссушенном сердце, ничто не могло уже изгладить.

Но Милли, похоже, не слышала горьких слов сестры и все смотрела на нее глазами полными ужаса. Разум ее пытался осмыслить открывшуюся вдруг истину. Если Агги бедна и у нее нет ни фартинга за душой, если приехала к сестре, потому что