Искупление - Элизабет фон Арним

– Расскажи мне, – шепнула Милли. – Расскажи все-все, Агги.

И Агата рассказала: откровенно, в подробностях, ни о чем не умалчивая.

После первых же фраз Милли перестала с ужасом смотреть на сестру, а соскользнула на пол к ее ногам, обняла худые колени и прижалась щекой к грубым, узловатым рукам.

Это правильно, справедливо, думала Агата, продолжая свой рассказ, что ее благополучная, пухлая, будто подбитая ватой сестра поймет наконец, что такое жизнь на самом деле и на что толкает людей нужда. Ясно, что Милли понятия об этом не имела: ничто не нарушало ее покой, она не ведала ни душевной, ни телесной боли.

Агата не видела лица Милли: та сидела неподвижно и молчала, уткнувшись головой в ее руки, – но стоило вспомнить лишения, выпавшие на их с Гастоном долю, все, что ей пришлось вытерпеть ради него, пока остальные – такие, как Ботты, их приятели, родственники, нахлебники, даже их изнеженные и наверняка раскормленные слуги, – жили привольно и предавались безделью, как слезы хлынули у нее из глаз и потекли по впалым щекам.

Похоже, действительно, сказала она себе, все, что нужно для хотя бы скромного успеха и счастья, – это неспособность чувствовать. Стоит лишь испытать нечто возвышенное, прекрасное, нерушимое, и вас постигнет несчастье, будет преследовать злой рок. Они с Гастоном всегда оставались верны своим идеалам, их связывало глубокое, сильное чувство, но горести и беды обрушились на них валом. Никому еще не доводилось вынести столько невзгод, сколько выпало на их долю. Она многое могла бы рассказать, и хотя теперь эти злосчастья казались ничтожными в сравнении с муками голода и смертью, но все они сплелись в единый гибельный узел. Взять, к примеру, постояльцев, которые заранее заказывали лучшие комнаты, не заботясь о цене, но в последний момент отказывались приехать из-за болезни либо в силу случайности. А однажды, в самом начале сезона, который обещал быть очень успешным, в отеле умер гость, а поскольку это случилось сразу после обеда, остальные постояльцы испугались и все разом съехали, отчего за отелем надолго закрепилась дурная репутация, и еще несколько лет не удавалось рассеять предубеждение, будто с водой или трубами что-то не так. Как-то раз случился пожар, правда – небольшой: огнем затронуло только две комнаты, – но они выгорели полностью, а поскольку отель не был застрахован, ущерб оказался серьезным. Несчастья такого рода преследовали их постоянно. Лопались трубы, под тяжестью снега рушилась крыша, именно их кур поражала неведомая болезнь, козы не давали приплода и гибли одна за другой, картофель засыхал на корню, не давая урожая, сильные ливни в пору жатвы побили рожь, которую супруги Ле Бон так заботливо растили. То и дело приходилось штопать постельное белье: на новое не было денег. Потом, в довершение всего, разразилась война, и с ней пришел настоящий голод. Крепкой стойкой Агате удалось все вынести, а вот Гастону оказалось не под силу. По счастью, она легче справлялась с голодом и смогла ухаживать за мужем, когда его сразили слабость и болезнь. Господь наделил ее силой духа и крепостью тела. Агата могла бы выдержать что угодно за одним лишь исключением: ее страшили насмешки и издевательства, которые, как комья грязи, полетели бы в сторону ее любимого Гастона, злорадные издевки жестокого Эрнеста и всей этой ужасной семейки, этих Боттов, если бы они узнали о ее бедах.

Нет чтобы помочь, вместо того чтобы издеваться! Высвободив одну руку из-под щеки Милли, Агата прижала ее к лицу, пытаясь остановить поток слез. Однако блага земные, когда они в избытке, разрушают душу. Будь у Гастона скромный капитал, крохотная сумма (если бы кто-нибудь мог хоть изредка протянуть ему руку помощи), это избавило бы его от многих несчастий, которые случились не по его вине. А после его смерти небольшая денежная помощь спасла бы ее от горькой необходимости продавать отель. Но пришлось уступить его за бесценок и поступить в услужение в доме, который когда-то принадлежал ей. Наверное, тех денег, что тратили Ботты на ненужную прислугу, хватило бы, чтобы поставить Гастона на ноги и обеспечить его будущее. Тогда непосильная работа еще не состарила его прежде времени и не довела до болезни, он был бы сейчас жив. Агата говорила не об Эрнесте, поскольку тот умер, но о семье Ботт. Эрнест поступил так, как считал правильным, когда разлучил ее с Милли, и она не порицает его, поскольку бедняги уже нет в живых, но своим поступком он превратил ее в отверженную и объявил негодяем ее мужа, хотя благороднее его мир не знал. Любая женщина, наделенная хотя бы толикой гордости (а у нее, слава богу, гордости хватает, что она охотно признает), повела бы себя точно так же и скрыла реальное положение дел от Милли, которая хоть ей и сестра, а потому вправе была знать правду, но как любящая жена мужчины, что их разлучил, принадлежала к вражескому лагерю. Не то чтобы ей нравилось называть Эрнеста врагом, да и разве можно считать врагом покойного? Если говорить про успех, то для многих это прежде всего деньги; что существует успех духовный, любовь и преданность, они понять не способны. Их с Гастоном союз был таким же успешным и благополучным, как брак Милли, но в том высшем смысле, где властвовала одна лишь любовь. Эрнест этого никогда бы не понял.

Нет, она вовсе не осуждает мужа сестры (как можно осуждать того, кого уже нет в живых?), но ей невольно приходит на ум, что вся череда обрушившихся на нее несчастий, все дурные поступки, в которых она, несомненно, повинна, ибо в своих письмах к Милли погрешила против истины (хотя в духовном отношении писала чистую правду, что, впрочем, трудно было бы объяснить), берут начало в несправедливости, презрении, жестокости Боттов, которые с самого начала враждебно отнеслись к ее браку.

– Но меня это больше не задевает. – Агата смахнула слезы и положила было руку Милли на плечо, но тут же отдернула: плечо это показалось ей похожим на туго набитую подушку. Она снова спросила себя: возможно ли, что глубокая скорбь, подобная ее собственной, скорбь, знакомая всякой женщине, лишившейся любимого мужа, да еще так внезапно, так ужасно, как Милли, возможно ли, чтобы такая скорбь сочеталась с подобной упругой пышностью? – Меня больше не заботит людская несправедливость. Я преодолела это и готова простить страшное зло, что принесла мне эта семья. Я согласна жить среди них и держаться предельно вежливо, даже дружески, хотя и замкнуто. Я вернулась