Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

с губами, как у актрисы из кино, улыбнулась, челку поправила, голосом таким залилась. Только я на такие финты уже не ведусь. Было. Знаем. Отдал честь глазами, сказал зачем пришел, она кивнула, подозвала его.

Он вылетел в коридор, как пуля — щеки алые, глаза светятся, рот до ушей. Мой. Черт подери, вот он — мой.

— А где мама? — спросил, заглядывая за плечо, будто я спрятал ее в кармане пальто.

— Мама дома, ждет тебя. А еще тебя ждут подарки. — Я сказал это спокойно, но внутри все сжалось.

Он засветился. Не просто улыбнулся — засиял так, что в горле защекотало. Вот тебе и вся благодарность, весь смысл жизни. Он. Вот такой — в носках разного цвета, с царапиной на подбородке и золотой улыбкой до небес.

— Любишь подарки? — спросил я, чувствуя, как голос предательски дрогнул.

— Да! Да! Я люблю много подарков! — закричал он, прыгая на месте.

Мы вышли, я открыл дверцу машины, он залез назад, и… замер. Глаза округлились, пальцы потянулись ко всему сразу. Он шептал: «Вау… это мне?», рассматривал каждую коробку, каждую мелочь, как будто это были сокровища. Щеки у него горели, нос блестел от счастья, он трогал, тискал, сравнивал, оживлял. Он говорил без остановки: про то, что танк будет биться с машиной, про то, как один солдат спасет всех, и что это будет его папа-солдат. Я усмехнулся. Не удержался. Губы дрогнули сами собой. Эта улыбка — не потому что весело, а потому что впервые за долгое время боль отступила. И вместо нее в груди стало тепло. Настоящее. Как от костра на морозе. И я подумал: да пошло оно все. Если ради этого момента пришлось пережить все то дерьмо — значит, не зря.

— Дядя Леша… — прозвучало это тихо, неуверенно, и внутри у меня будто что-то хрустнуло. Я перевел взгляд с дороги на него, на это лицо, полное какого-то чертовски честного ожидания, и хотел было хмыкнуть, спустить все на шутку, но нет.

— Давай без "дядя", — сказал я мягко, почти шепотом, будто боялся спугнуть эту крохотную близость, что вдруг возникла между нами. Он кивнул, глядя в окно. Несколько секунд молчания, и тут — его голос, с той самой щемящей детской грустью, от которой у меня пересохло в горле.

— Леша… а ты нас не выгонишь? Мы можем прям всееегда с тобой жить?

Он даже не смотрел на меня. Сказал это, будто сам боялся ответа. Будто уже знал, как это — когда тебя выставляют за дверь без объяснений. Будто привык быть чемоданом без ручки, куском ненужного багажа в чужой жизни. Я сглотнул, сжал руль так, что костяшки побелели. Адреналин качнул в висках. Какого черта ты, мелкий, спрашиваешь такое? Кто тебя заставил почувствовать, что вы здесь не навсегда? Катя? Или жизнь?

— Я вас и не выгоняю, мелкий, — выдохнул я, стараясь говорить ровно, спокойно, но сам чувствовал, как голос садится, будто трескается на краях. — Пока Катя… пока твоя мама не решит уйти. Снова.

Вот и вырвалось. Я даже не знал, зачем добавил это. Зачем подкинул в это чистое детское сердце вот такой гвоздь. Может, чтобы не казаться сказочным папочкой. Может, потому что горло сдавило от собственного страха. Она уже уходила. Бросала. И с собой забрала все — включая этого пацана, который теперь сидит рядом, как часть меня, оторванная, но не забытая.

— Мама сказала, что ей нравится у тебя, — сказал он вдруг с какой-то такой наивной искренностью, что я на секунду перестал дышать. — Она так долго спала, что мы чуть садик не проспали!

Я повернулся к нему и улыбнулся. Настояще. Без фальши. — Правда?

Он кивнул с важным видом, потом снова стал серьезным. — Да. Она ооочень много работала и почти не спала.

Я это знал. Видел.

— Я хочу, чтобы мама чаще улыбалась, — прошептал он. — В последнее время она это редко делает.

Все. Хватило. Как будто вынул сердце и сжал его в ладошке. Мелкий, ты сам не понимаешь, что делаешь. Я отвернулся к окну, сжал зубы. Молчал. Потому что хотел заорать. Хотел выругаться, как в подворотне, ударить кулаком по рулю. Катя сама не дает себе быть счастливой. Прячется за страхом, за этим вечным "я сама".

Глава 17

Леха

— Мамааа! Смотри, что мне Леша купил!!! — мелкий буквально взорвал подъезд своим визгом, влетая в квартиру и размахивая машинкой так, будто это ключ от рая. Катя уже стояла у входа, спиной к стене, руки сложены на груди, взгляд холодный, ровный, будто лезвие ножа, который только ждет, чтобы резануть. На мгновение ее глаза зацепились за меня, и я успел увидеть это — смесь злости, страха и еще чего-то, что она так умело прячет за своей маской. Но в следующую секунду она уже была другой — доброй мамой, что опустилась к сыну, улыбнулась, потрогала игрушку и сделала вид, что в мире нет ничего важнее этой машинки и детского восторга.

Она ничего не сказала. Ни слова. Хотя я ждал — нет, был готов, что сейчас начнется: крики, злость, обвинения, это ее вечное "кто тебя вообще просил", на что я бы спокойно ответил "никто у тебя ничего не спрашивает", и тогда бы полетело все, что должно было полететь. Но нет. Тишина. Лед под ее ногами не треснул. И, черт возьми, это было даже хуже крика.

Я не стал задерживаться в прихожей, прошел мимо них в комнату, и как только зашел, взгляд сразу зацепился за одно — пол блестел от влажной уборки, а постель была заправлена так ровно, что хоть линейкой мерь. Она убралась здесь. Я не просил. Я не хотел. И, блядь, это была та самая деталь, что ударила сильнее, чем ее холодный взгляд. Потому что я легко могу позволить себе любую домработницу. Я могу заплатить, чтобы у меня каждый день полы вылизывали до блеска и белье гладили как в гостинице. Мне не нужна Катя для этого. Мне вообще не нужна Катя, чтобы убиралась.

Но я оставил тот листок на столе с "убраться в двух комнатах" не потому что хотел чистоты. А потому что есть несколько причин. Во-первых, ей нельзя оставаться без дела, иначе ее башню сорвет к чертовой матери, она и так на грани. Во-вторых, ей нельзя устроиться на работу. Да, звучу как полный мудак — и я им и являюсь. Потому что как только она начнет зарабатывать, начнет копить, она уйдет.