Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

обычная хрущевка, только мертвая. На кухне в ряд стояли пустые бутылки из-под водки, прозрачные, как кости, как будто это были ее свечи за упокой собственной жизни. Запах сигарет бил в нос так сильно, что я остановился на секунду. Она никогда не курила. Никогда. И этот запах чужих пальцев, чужих губ на фильтре, чужой жизни в ее доме пробрал до костей. Я прошел в зал, ноги сами помнили этот маршрут, сел на диван, который все так же пружинил под весом, сцепил пальцы в замок, локти упер в колени, прижал руки к губам и просто смотрел. Она опустилась в кресло напротив, будто рухнула в него, и это было не движение живого человека, а привычка к падению.

— Ты должна была жить дальше, — хрипло сказал я, слыша собственный голос будто со стороны.

— Жить… дальше? — ее голос прозвучал пусто, как пустой стакан, брошенный на стол. Она чуть приподняла голову, но глаза все еще были в пол. — Как жить дальше, Леш?

— Так же, как и я, — тихо выдохнул я.

И вот тогда она усмехнулась. Не радостно. Горько. Сухо.

— Тебе двадцать три. Ты отсидел четыре года. И твоя жизнь, как ты говоришь, продолжается, — она подняла глаза. Значит, узнала. Значит, знала все это время. — А моя на этом закончилась. Мой муж повесился.

Голос ее дрогнул на последнем слове, но слез не было. Сухая боль. Умерла и плакать перестала.

— Мой сын убийца, — ее пальцы вцепились в подлокотники кресла, костяшки побелели. — Моя жизнь растоптана. А сейчас она просто медленно гниет.

Я сжал челюсти так, что скулы заболели.

— Да. Я убил. Я защищал женщину, которую когда-то любил, от мрази, что убивал ее медленно каждый день. Я бы снова вернулся туда, в тот день, и снова бы его убил. Без капли сомнения, — холодно сказал я.

Ее глаза вспыхнули остро, как лезвие.

— И снова бы загнал отца в могилу, — добавила она.

Внутри все скрутило в тугой ком, злость и отвращение хлестнули в голову, как ледяная вода.

— Отца? — я почти выплюнул это слово. — Нет. Я не могу назвать его отцом. И не понимаю, как можешь ты. Он был надзирателем. Психопатом с корочкой. Может, и неплохим ментом, но точно не отцом. И уж точно не мужем.

— Он был моим мужем! — тихо, но с такой злобой, что воздух в комнате сгустился.

Я прищурился, медленно подался вперед, голос мой стал низким, опасно тихим.

— Он любил тебя хоть раз? Ты хоть раз слышала от него «люблю»? Хоть раз получала цветы? Он приходил домой без криков, без синяков на душе и теле? Хоть раз?

Ее губы дрогнули, но не от ответа. Потому что его не было. И эта тишина между нами была громче, чем все его крики когда-то.

— Он любил нас по‑своему, он тянул нашу семью, работал, — ее голос сорвался, будто она пыталась сама себя убедить.

— Да, он тянул… только не семью, а службу, он жил своей работой, а не нами. И любил он только свои погоны, — слова вылетели сквозь зубы, хриплые, с горечью, как плевок.

— Он любил тебя, Леша!! — она почти закричала, в голосе дрогнула истерика, — Не смей говорить, что нет! Я знаю, что любил!

— Та он меня был готов сдать с потрохами при первой же возможности, — я хищно усмехнулся, наклонившись вперед, — Избавиться от стыда и позора семьи.

— Ты неблагодарный! Неблагодарный!!! — ее крик отдался в стенах, как выстрел.

Я сжал челюсти, на мгновение закрыв глаза, а потом ухмыльнулся криво, зло, будто спасаясь за этой ухмылкой, как за броней.

— Да, да… сволочь, неблагодарный ублюдок. Да, мам? — слова резали воздух, а внутри что‑то дернулось. Я медленно подался к ней, нависая, голос стал тихим, почти шепотом, но от него дрогнул воздух.

— Я сделаю все, чтобы мой сын знал с детства и до последнего моего чертового дня, что такое отцовская любовь. Хоть у меня и нет примера. Я придумаю, как сделать его самым счастливым и самым любимым мальчишкой на свете, — прошептал я и почувствовал, как ее дыхание сбилось. Ее глаза распахнулись, как будто я ударил ее этим обещанием сильнее, чем криком.

Я выпрямился, разворачиваясь к двери, шаги звучали как приговор.

— ЛЕША, СТОЙ! — ее голос, срывающийся, почти хриплый, догнал меня в коридоре. Она метнулась за мной, тяжело дыша, и я остановился, но не обернулся сразу.

— У тебя… родился сын? — дрожь в ее голосе разрезала мне спину, как нож.

Я медленно повернулся. Все внутри кричало — брось, уйди, закрой эту тему. Хотелось отрезать холодным «да» и уйти, но в груди сжалось что‑то, что не давало так просто вырвать у нее последнюю надежду.

— Есть, — выдохнул я, и сам не понял, откуда во мне эта хрипота. — Леша. Ему четыре года.

Она замерла, будто ее ударили по лицу. В ее глазах впервые за долгие минуты мелькнуло что‑то живое.

— От той девушки… которую ты защитил?

Я сжал челюсти, ответ застрял между зубами.

— Если захочешь увидеть его… перестань пить, — медленно сказал я, каждая буква резала язык.

И вышел, не обернувшись, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони.

Глава 19

Леха

Я вышел на улицу, воздух был тяжелый, как похмелье после водки с паленым спиртом, и каждый шаг к машине отзывался гулом в затылке, потому что в башке продолжал вертеться разговор с матерью — как заевшаяся пленка на катушке, трещит, жужжит, а выбросить жалко. Неужели она и вправду никогда ничего не замечала? Не видела, как отец на нее смотрел, как смотрят на жирное пятно на белоснежной рубашке — с отвращением и желанием поскорее отвернуться. Да, раньше было по-другому, когда я еще пацаном по двору гонял, он, бывало, сидел рядом, курил, рассказывал байки про службу, про то, как "все схвачено", и даже угощал меня мороженым, будто этим одним жестом можно было вырастить из меня человека. Плевать, что этих моментов было — кот наплакал, все равно они были, черт подери, были, и за это я его, наверное, в какой-то момент даже уважал.

Но потом как отрезало. Работа, карьера, отчеты, командировки — он прилип к своей должности, как пьяница к бутылке, и все, что не вписывалось в рамку его служебной важности, вызывало у него бешенство. А потом — щелк — и он повесился. На галстуке. У себя в кабинете. Из-за того, что я, дерьмовый сын, опозорил его перед коллегами, получил срок. Ага, как будто все из-за