Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

защиты, сквозь который все равно пробивались взгляды, воспоминания и слова, от которых внутри выворачивало. Он сделал шаг назад, отстранился с такой яростью, будто я плюнула ему в душу, и смотрел теперь — черным, тяжелым, ледяным взглядом, в котором не осталось ничего. Я всхлипнула, не выдержала — воздуха не хватало, сжимала полотенце на груди так сильно, что ногти вонзились в ткань, в кожу, может, даже до крови, неважно, потому что внутри больнее.

— Ты ни разу не думал, какого было мне, — сорвалось с губ дрожью, с надрывом, как у человека, который слишком долго молчал. — Ты не думал об этом.

Он не шелохнулся, стоял, как камень, как судья, которого уже не тронет ни оправдание, ни слезы.

— Ты не знаешь, КАК мне было, когда все это на меня навалилось! — голос надломился, но я продолжала, не могла остановиться, даже если бы хотела. — Когда от меня отвернулись все, Все! Даже родители!

Я кричала и в то же время задыхалась, слова выходили рваными, спутанными, но каждое было правдой, болезненной, как шрамы на сердце.

— Ты не думал, что мне пришлось уехать? Что каждая гребаная бабка в этом городе обсуждала меня, шепталась за спиной, что я любовница убийцы мужа?! Что он был школьником, а я — шлюха?! Что мой бывший муж был не человеком, а животным, которое ломало меня по кускам?!

Я плакала, как не плакала никогда. Не тихо, не красиво, а по-настоящему — с хрипами, со всхлипами, с горлом, с соплями, с душой.

— Что я забеременела и не знала, что делать? Что вынашивала ребенка, одна! Что я одна проходила через все — роды, боль, страх, одиночество! Одна! Потому что ты сидел! А я…

Я едва держалась на ногах, тело трясло, как от лихорадки, внутри все сжималось в узел, и этот узел давил, как петля на шее.

— Ты не знаешь, что значит не уметь доверять! — почти выкрикнула я. — После того как я была грушей для битья в своем браке, и отец говорил, что так и надо, «воспитываем».

Голос сорвался. Он смотрел. Молчал. А я продолжала.

— Ты не знаешь, что значит, когда тебя берут силой каждый раз, когда ему захочется, а ты должна терпеть, потому что «жена обязана». Когда ты закрываешь глаза, и все, что ты хочешь — не проснуться. Когда ты живешь в аду, и только один человек показал тебе, что есть свет — и он исчез за решеткой. Ты. Ты был этим светом. А потом ты тоже стал тьмой.

Слова обрушились, как шквал. И вдруг — тишина. Он сжал челюсть, медленно шагнул ко мне, и я замерла, снова как тогда — между страхом и надеждой, между любовью и ненавистью. Он подошел близко, и его большой палец коснулся моей щеки, как-то неожиданно мягко, вытер слезу, и его взгляд был прикован к моим глазам, в нем мелькнуло что-то, будто искра, будто сожаление, но оно тут же потухло. Он опустил руку.

— Жаль… — хрипло сказал он. — Жаль, что мне уже плевать.

И с каждой буквой этих слов во мне будто резали по сердцу тупым ножом, с нажимом, с медленным поворотом.

— У меня больше нет никакого дела до тебя и твоей жизни. Справься, как-нибудь. А? Ради сына хотя бы.

С этими словами он похлопал меня по плечу — как постороннюю, как чужую, как никем не ставшую. И ушел.

Я осталась стоять. Не дыша. Глядя в одну точку, или сквозь нее, в бездну. Потому что воздух вдруг исчез. Все исчезло. Было ощущение, что сердце вырезали, как опухоль — резко, грубо, без наркоза. Слезы застилали глаза, но я больше не плакала — только тяжело дышала, будто с каждым вдохом умирала по чуть-чуть.

Ноги подкосились, как будто внутри меня что-то окончательно сдалось, как будто кто-то выдернул штырь, державший мою хрупкую конструкцию из гордости, страха и выученной стойкости, и я рухнула на холодную, бездушную плитку, как падает брошенная игрушка — бесформенно, беззвучно, без попытки удержаться. Руками уткнулась в пол, ладони дрожали, под пальцами казалось, вибрирует земля, будто вместе со мной что-то рушилось в этом доме, в этом мире, в моей жизни. Истерики не было, ни криков, ни вывернутых эмоций на показ — только тишина и жгучая боль, будто в грудь вонзили что-то длинное, острое и медленно, с наслаждением, проворачивали. Я — сука. Двуличная. Может быть. А может, просто выжившая. Я с детства не знала, что такое любовь, не в книжном смысле, не в розовых фантазиях, а настоящую — ту, где тебя держат за руку, когда ты падаешь, а не толкают глубже. Где не ждут благодарности за каждое прикосновение. Где не покупают ласку угрозами. От меня отворачивались всегда, легко, без сожаления — будто я была тенью, не человеком. Никому не нужная. Папа говорил, что я должна быть удобной, послушной, терпеливой. Мама смотрела сквозь. Потом был Гена — и я приняла это, как наказание, как путь, как норму, где боль — плата за крышу над головой, где секс — это долг, а не близость, где ребенок — ошибка, за которую нужно извиняться. Он говорил, что нам «не к чему» это сейчас, что я должна думать головой, а не маткой, что если что — заплатит, решим, уберем. Я тогда молчала, кивала, улыбалась, как учили. А внутри медленно гнила, как мертвое дерево под солнцем. Леша… Господи, Леша был первым, кто посмотрел на меня, как будто я что-то значу. Как будто мне есть место. Как будто можно прикасаться не только телом, но и душой. Он вытащил меня тогда, показал другой мир, и, наверное, в этом была ошибка — потому что вместе со светом он открыл мне глаза. Я родила сына, потому что знала, что хоть кто-то на этом свете будет мой, по-настоящему мой. Но… Лешу посадили. За то, что он убил моего мужа. Убил — ради меня. И я села в свою тюрьму: мать-одиночка, без копейки, в коммуналке, где стены тонкие, как нервы, где каждый день — как выживание. Я боялась его возвращения — не потому что не ждала, а потому что думала, что он теперь другой, жесткий, злой, обозленный на меня. Я ведь даже не написала. Ни разу. Потому что была трусиха.

Мы потеряли друг друга в тот день.

Потому что я была трусихой.

Потому что я была трусихой.

Потому что… Есть кое-что, о чем я не смогла сказать.

90е