Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

логики в его словах, цеплялась за нее, как утопающий за доску, но не находила. Андрей мог просто убить нас всех здесь и сейчас, и, зная его, я понимала — он, черт возьми, мог. У него в глазах не было ни страха, ни колебаний, только холодное, упрямое намерение.

Он наклонился чуть ближе, и я почувствовала запах дешевого табака, железа и чего-то еще, от чего в животе похолодело. — Да потому что вы встретитесь, Кать. — его голос был сиплым, надломленным, но в нем слышался звериный азарт. — В конце концов судьба снова сведет вас, куда бы ты ни спряталась. И я буду тем, кто встанет на ее пути и перекроет вам кислород.

Он говорил спокойно, но каждое слово было как капля кислоты, прожигающей до костей. — Нет хэппи-энда в этой истории. — он криво усмехнулся. — Рано или поздно вы заплатите. Высокую цену. Может, эта цена — год. Может, пять. Может, двадцать.

Я поняла, на что он намекает, и сердце сжалось, когда его взгляд скользнул на мой живот.

— И не я вас добью, — прохрипел он, — вы сами себя убьете. Каждый день будете глотать этот страх, этот яд, пока не задохнетесь, будете жить в этой боли. А я… — он плюнул на пол, — я просто посмотрю, как вы разваливаетесь по частям, пока ваш сын будет гнить под землей рядом с Геной.

В тот момент я поняла, что он не врет, и что смерть от его руки была бы милосерднее.

Это был один из самых паршивых, самых тошнотворных дней в моей жизни, и не потому, что что-то закончилось — наоборот, с той секунды, как он вышел за дверь, все только началось. Страх поселился во мне, как крыса в подвале, и грыз изнутри, не давая спать, есть, дышать. Я ждала момента, когда Андрей вернется по-настоящему — не с пустыми угрозами, а чтобы добить, чтобы оставить меня на полу в луже крови, и при этом он словно уже был рядом. Мне чудилось, что он стоит за окном, что я слышу его шаги в коридоре, что он прячется в тени сарая, что его взгляд прожигает мне затылок. Я могла замереть на кухне с ножом в руке, прислушиваясь к каждому шороху, и даже чайник начинал казаться мне предвестником беды.

У меня действительно лежало несколько писем для Леши — кривые, перепачканные слезами и чернилами листы, которые я мучительно писала ночами. В них было все: слова, которых я никогда не сказала ему в глаза, признания, что он был единственным, кто заставил меня поверить в свет, проклятия себе за то, что оттолкнула его, и жалкие попытки объяснить, почему я не могла уйти от Гены. Для кого-то эти письма могли бы показаться любовным романом, из тех, что читают украдкой под одеялом, но для меня это были страницы, написанные кровью, изнутри. Я рвала их, сминала, переписывала, снова рвала — пока руки не начинали дрожать, а сердце не било в висках так, что в глазах темнело.

И в тот же вечер, после визита Андрея, я вышла в сад и закопала их глубоко под землей, туда, где даже черви их не достанут. Потом вернулась, вымыла руки, вытерла ногти щеткой, как будто смывала улики, и приказала себе стереть их из памяти. Чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не вспомнить, что они были. Потому что теперь я не могла рисковать сыном. Ни одной буквой, ни одним словом.

Каждый гребаный день я боялась — того, что он пойдет в школу и не вернется, что в дверь постучат, что я открою и увижу эти черные глаза, что мне придется выбирать, кого спасать, а кого оставить. И вот сейчас, сидя здесь, у Леши, я зла на себя до дрожи, до скрежета зубов, за то, что допустила это, за то, что позволила чужому страху управлять моей жизнью. Хоть я и не видела Гену с девяностого года, хоть он для меня уже давно мираж, сон, расплывшееся пятно на стене памяти, он все равно вызывает во мне животный ужас — такой, что внутри все стынет, что ноги становятся ватными, что руки холодеют до ломоты. Ужас от того, что он может быть еще жив, что найдет нас, что сделает все, что когда-то сказал.

И если это случится, виновата буду только я. Потому что тогда я выбрала молчать, тогда я закопала письма, тогда я оставила Лешу в неведении.

Единственная надежда — что Андрея снова посадили. Или убили. Что он валяется где-то мордой в грязи, с дыркой в груди, и гниет, забытый всеми. Но вместе с этой надеждой всегда живет другое — мерзкое, липкое: что он вернется. Неожиданно. Вечером. Ночью. Когда я буду смеяться или когда буду спать. Что он появится, как появляется холод в доме — медленно, без стука, но до самых костей.

Глава 23

Катя

— Катя!

Я резко вскинула голову, будто чья-то ладонь обожгла меня по щеке, и только потом поняла, что оклик — его, хриплый, с едва заметной осадкой в голосе, как будто он сам не верил, что сказал это вслух. Я все еще сидела на полу, тяжело дыша, обхватив себя, как раненая зверушка, крепко прижав к груди край полотенца, в которое была закутана, пальцы вцепились в него с такой яростью, будто могли выдрать из ткани забвение. Глаза пекли от слез, щеки были мокрыми, как после дождя. А передо мной, словно вырос из воздуха, сидел Леша — прямо на полу, колени согнуты, руки свободно свисают с них, будто он так сидел тут всегда, ждал, пока я закончу сыпаться. Глаза у него были темные, как омут, как ночь, в которой нет ни луны, ни шанса выбраться, смотрел прямо на меня, не отводя взгляда, будто изучал под микроскопом, как медленно я разваливаюсь изнутри. Что произошло? Я так глубоко нырнула в себя, что даже не услышала, как он зашел, не заметила, как приблизился. Или, может, он не приближался вовсе, просто всегда был здесь — стоял в этой тишине, в моих мыслях, в моем горле, как ком.

— Почему ты здесь? — голос сорвался хрипом, будто ржавый гвоздь выдернули из дерева. — Ты разве не все сказал? Ждешь, что я начну оправдываться? Этого не будет. — последнюю фразу я выдохнула, сжав челюсти до хруста, с той стойкостью, что нарабатывается годами боли. Мне хватит. Я устала. Устала быть виноватой по