Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

Я молча подошел к креслу, что стояло напротив них, деревянное, с облезшими подлокотниками, старое, как вся эта вонючая коробка, и рухнул в него тяжело, с хрустом пружин. Рядом, чуть в стороне, пустовало еще одно место, Шурки, но его здесь не было, и от этой пустоты в комнате повисло ощущение недосказанности, какого-то гребаного вопроса без ответа.

— Мы что, будем обсуждать политику? Развал Союза? Или накопившиеся за годы сплетни, как старые друзья на лавочке? — я саркастично протянул, откинувшись на спинку кресла и устраиваясь поудобнее, будто это не разговор в душном гараже, а воскресный базар с соседями.

— Правда хочешь это обсудить? — лениво прищурился Серый, выпускающий дым так, словно каждое слово ему было лень выдавливать.

— А зачем еще вы меня сюда позвали? — спросил я с таким видом, будто это их проблемы, что они сидят тут и ждут меня.

Костян хмыкнул, уголок губ дернулся вверх, и в его фырканье было больше злобы, чем смеха. — Позвали? Ты что теперь, важная шишка, чтоб тебя еще и приглашать?

Я ухмыльнулся, но внутри что-то дрогнуло. У Косяна всегда был язык, острый, как бритва, но раньше его колкости сыпались в сторону кого угодно, только не в мою. А сейчас он влепил прямо мне в лицо, и я даже нашел это забавным — как будто ему надоело держать маску и он решил примерить другую.

Серый вмешался, видно, чтобы не дать искрам загореться, его голос был спокойным, но с хрипотцой, как будто каждое слово проходило через наждак. — Поговорим про того типа, что накинулся на тебя с ножом.

Я сжал челюсти так, что скулы заныли, и посмотрел на них обоих холодно, без эмоций, но внутри уже бурлило. — Вас двоих это не касается.

Серый хмыкнул, качнул головой и откинулся, но глаза у него сверкнули. — Послушай, Лех, мне похуй, что ты себе там напридумывал. Похуй, что ты перечеркнул все и послал нас к чертям. Но если кто-то взялся за тебя — то я этого не позволю. Если уж тебя и убьет кто-то, то это буду я. Ну или Шурка.

Улыбка у него была ехидная, почти детская, только в глазах горело настоящее — и злость, и какая-то извращенная забота.

— Да что ты? — протянул я, чуть склонив голову набок, и ледяная усмешка разрезала губы. — И где же этот ментяра?

— Немного опоздал, на работе ментяра задержался, — услышал я за спиной этот ехидный, веселый до блевоты голос. Узнал сразу. Шурка. Он зашел так, будто это его хата, и сел в то самое пустующее кресло, которое жгло взгляд все время, пока я сидел напротив Серого и Кости.

На нем — форма. Сраная, уродская, отвратительная форма. Синяя тряпка с погонами, блестящая, будто насмешка. Ему самому не тошно в ней ходить? Не давит?

— Какая честь, — протянул я ядовито, и в голосе моем было больше стали, чем в ножах, что когда-то мы с ним затачивали на одной кухне.

— Да, знаешь, есть чем похвастаться, — спокойно ответил он, и это «спокойно» было хуже, чем если бы он орал. — Приобрел смысл жизни, взялся за ум, ловлю таких ублюдков, как ты.

Что-то внутри меня дернулось, но не больно — скорее как от укуса насекомого, неприятно, мерзко. Неприязнь к нему теперь уже не имела предела.

— Так может, сразу повяжешь меня? — процедил я, сложив запястья вместе, демонстративно, будто сам подставлялся.

— Есть за что? — вмешался Серый, голосом будто заботливым, но я видел — он смотрел не на меня, а на Шурку, проверяя, тот ли еще он или уже окончательно чужой.

Я глядел только на него. На Сашку. На Шурку. На предателя в погонах.

— Вот прям щас могу причину подкинуть, — сказал я медленно, ехидно, и уголок его губ дернулся в усмешке. Мы знали друг друга слишком хорошо.

— Какого хрена? Вы идиоты? Да что с вами не так?! — взвыл Костя, не выдержав, но его голос тонул между нами, как крик на вокзале в час пик.

— Оу, так вы пытались возобновить дружбу, а я все испортил? — я приподнял брови, саркастично, будто реально был удивлен.

— Ты далеко не сейчас все испортил, — кинул Шурка в меня словами, как камнем.

— Я испортил?! — я ткнул пальцем себе в грудь, чувствуя, как все во мне закипает, как будто в котле, который вот-вот сорвет крышку. — Я надел сраные погоны?! Я променял братьев на блядских ментов?!

— Нет, — ответил он, и в глазах блеснул лед, — но из-за тебя мы потеряли Рыжего, в тот день все и началось.

Слова его ударили, как пуля. Отдались эхом внутри черепа, в груди сжало так, будто воздух вышибло. Я и сам так считал. Грыз себя годами. Потому что тогда меня не было рядом. Потому что они искали меня. Потому что Рыжий остался лежать, а я в тот день шатался не там, где должен был.

Я был на кладбище, да. В тот самый день, только со стороны. Но одно дело, когда я сам себя жру, и совсем другое — когда это он. Шурка. Этот ментяра в форме.

Я вскочил и не думал. Кулак сам нашел его лицо, хрустнуло что-то мягкое, и он отлетел вбок, но тут же поднялся, зверь в форме, и двинул меня обратно, так что я рухнул на бетонный пол и вкус железа заполнил рот. Мы сцепились, как два пса, что давно ждали этого. Он перевернул меня, я его, кулаки летели без разбора. Я вмазал ему так, что кровь брызнула с губы, он мне рассек бровь, и теплая струйка тут же залила глаз, мир стал красным. Мы рычали, не словами — глухим, рваным дыханием.

— Да мать вашу! Хватит! — орал Костя, но его голос был далек.

— Ублюдки, остановитесь! — зарычал Серый, и уже через секунду они вдвоем вцепились в нас, оттягивая в разные стороны.

Мы стояли по разные края гаража, тяжело дыша, каждый в крови, глаза горели ненавистью, и я понимал — дружбы не осталось. Была только война.

Я скинул с себя руку Кости, резко, будто эта хватка жгла кожу. — Пусть меня не было в тот день, но, видимо, ты, Сашка, забыл одну малую, но пиздец какую важную деталь, — слова шли, как ножи, острые и холодные, — это ты, сраный ублюдок, повел их за собой искать меня, хотя никто тебя об этом не просил. Никто! И теперь не вздумай