Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

валить все на меня. Ты там был, ты командовал парадом, ты чувствовал себя царем горы, и почему-то, мать твою, не сумел его вытащить. Так что прежде чем обвинять меня, взгляни в зеркало и спроси себя, нахуя полез туда, куда тебя не звали.

Его лицо перекосилось — в глазах сверкнула ярость, такая, что в любой момент мог сорваться и снова двинуть в морду, и я даже ждал этого, потому что хотелось добить, хотелось чтобы он почувствовал то же, что грызет меня ночами.

— Все, стоп! — рявкнул Костя так, что у меня в ушах зазвенело. — Замолчали оба! Хватит!

Он тяжело дышал, словно сам сдерживал себя, чтобы не размазать нас об стены. — Это было давно, слышите? Давно! И мы все, сука, могли спасти его, но не получилось! Не потому, что кто-то из нас такая тварь, что не захотела, не потому, что кто-то специально не успел, а потому что мы не ждали. Мы знали, что это рано или поздно произойдет, но не думали, что именно в тот день.

— И вы сейчас теряете друг друга еще больше, уроды, — добавил Серый, его голос звучал ровно, но в нем было столько яда, что пробрало до костей. — Из-за каких-то погон и сопливых обидок.

Я вернулся в кресло, лениво свалившись на него, закинул ногу на ногу и запрокинул голову, смотря в потолок, как будто мне похуй, хотя внутри все еще кипело.

— Поэтому действуем так, — продолжил Костя, — мы с Серым помогаем тебе избавиться от того балвана, Шурка прикрывает нас.

Мы с Шуркой синхронно метнули на него злобные взгляды и одновременно выплюнули:

— Нет!

— Да! — зарычал Костя, так что сомнений не осталось — он не отступит.

— Я не стану ради него рисковать работой, — процедил Шурка, и в его голосе было все то же ментовское спокойствие, от которого я хотел ломать зубы.

— Вот в чем дело, Саш, — я посмотрел прямо в его глаза, ледяные, злые, — я не стану рисковать ими ради себя.

— Меня выставляешь уродом? — он приподнялся вперед, зрачки сузились. — Это у тебя, Леха, проблемы с законом, и один раз я уже твою задницу прикрыл, забыл? Если бы дело касалось их безопасности, я бы помог, но помогать зэку я не стану.

Я скривился так, что скулы заныли, челюсть свело, и каждое слово пришлось выплюнуть с ядом: — Я и не просил, сраный мусор.

— Вы закончили? — вмешался Серый, и голос его звучал, как удар кувалды.

Мы оба — я и Шурка — метнули на него злобные взгляды, но он даже не дернулся.

— Нам всем придется объединиться, нравится вам или нет, — он говорил спокойно, но каждое слово резало, как по-живому. — И помочь друг другу. Тебя, Шур, никто не просит рисковать карьерой, просто уводи их от следов, а не на следы. А ты, Леха, расскажешь, что к чему, и мы избавимся от тех уродов, что угрожают тебе.

Он сделал паузу, оглядел нас обоих и добил: — И пока вы снова дружно в голос не сказали «нет»… вас никто не спрашивает. Просто тогда мы с Костей придумаем план, как самим не сдохнуть, помогая вам, идиотам.

Глава 25

Леха

Это полный пиздец и никак иначе, другого слова тут не подберешь. Объединиться? Серьезно? Шурка, этот мусор в погонах, нас прикрывать будет? Да хер там. Он сдаст нас при первой же возможности, только мигнет его сраный инстинкт ментовской шавки, и мы окажемся в яме по уши. Да, в тот день он вытащил мой зад, но не стоит строить из него героя программы — это был не подвиг, а сделка на инстинктах. Мы оба тогда сделали друг другу услугу: я прикрыл его, он прикрыл меня. Иначе бы ни он до своих сраных коллег не дошел, ни я не выжил. Мы оба бы сдохли, сгорели, подорвались, и все. Поэтому этот долг — миф, который он тискает, как награду.

А Костя с Серым… они не понимают, куда лезут. Думают, что это все еще наша игра, где мы пацаны из Зареченки, держащиеся друг за друга, думают, что можно сесть в гараже, покурить и придумать план, как на районе. Но, мать его, детство закончилось, и игрушечные пистолеты давно превратились в стволы с настоящими патронами. Тут не «догонялки» и не «схроны», тут ставки — жизни.

Пахан убьет. Он убьет меня, и это даже не обсуждается. За мой длинный язык, за то, что я слишком много раз смотрел ему в глаза и не опускал свои, за то, что я до сих пор хожу по этой земле и дышу, хотя должен был сгнить в канаве. И убьет не только меня. Убьет их тоже, моих дружков из детства, моих братьев, даже если сейчас мы друг другу перегрызли бы глотки. Пахану не важно, сколько лет прошло, не важно, кем мы стали. Он выбьет все до последней капли, потому что так работает эта жизнь: за слова платят кровью, за ошибки — похоронками.

И если они думают, что смогут влезть в это дерьмо и выйти чистыми — значит, они вообще не понимают, куда засунули ноги. А я понимаю. И именно это бесит больше всего.

Как бы я ни гнал их от себя, как бы ни плевался ядом и не отгораживался железобетонными словами, они все равно навсегда останутся со мной, въевшиеся в кровь, в память, в каждую проклятую морщину души. Где-то глубоко, в моем чертовом, переломанном пацанском сердце, там, где рубцы от ножей прошлого не заживают, а только чернеют. И, как бы я ни врал себе, что похуй, что проживу один, без них, без братства, без воспоминаний — все это пустое. Они там, и от этого никуда не денешься. И, наверно, именно это больнее всего.

Прошлое, мать его, не отпускает. Оно цепляется когтями, как собака, укусившая за горло, и ты можешь биться, можешь душить ее, колотить кулаками, но она только сильнее вцепится, пока не задохнешься сам. Сколько ни пытайся спрятать, забыть, сжечь, оно не исчезает, оно остается, как тягар, как мешок с камнями, что висит на плечах, и каждый шаг напоминает — тащишь не только себя, но и все свои грехи, всех, кого потерял, всех, кого предал, и тех, кто предал тебя.

Но, как ни крути, оно уже позади. Его не перепишешь, не переиграешь, не исправишь. И сколько бы я ни оглядывался через плечо, сколько бы ни ждал,