Анчутка - Алексей Малых

— Сгинь, — грубо буркнула Зима, да зыркнула только, что ключница от испуга отступила, да на земь повалилась.

— Смерть моя пусть на вашей совести будет. Макошь, Лада, покарайте их! — Милка проклятья рассыпает да как скрутится, за живот схватившись, а по ноге кровавая струйка вниз к тонкой щиколотке сбежала.

— Слезай, голубка. Я поправлю твоё горе, пока время есть! — не отстаёт от Милки травница. — Слезай, пока не поздно.

— Брешишь! — Милка замерла на долю времени, да вновь за своё принялась — петлю на шее затягивает.

— Окаянная, не делай этого — на том свете мучиться будешь. И дитя не рождённое на вечную погибель обрекаешь, горемычная! — воскликнула руку к ней тянет, словно петлю с шеи сама сорвать хочет.

— Нет в этом мире справедливости! Все вы заодно! А коли и вправду помочь мне хочешь, так всё едино — Неждана придумает, как со свету меня изжить. Макошь, — взмолилась, на краюшке встала, вниз опасливо смотрит, трясётся вся от страха, руками живот держит, словно оберегает. — Зачем мне судьбу такую сплела, чем же не мила я тебе, чем плод мой тебе так не угоден?! — с этими словами рухнула вниз, руки расправила, словно взлететь хочет.

Никто не посмел к той подойти. Милка извивается, на петле дёргается, горлом хрипит, а хозяйка любуется — ладонь перстнями усыпанную вскинула, чтоб не мешали. Зима к той лишь заковыляла. За ноги схватила. Всё уже — не колышется.

Травница мимо девок прошла, в глаза всем заглядывает, а кто видит лик её, от ужаса вздрагивает. Недолго блукатила Зима. Возле Кура по правому берегу на лужайку вышла. Река широкая, полноводная. Тихо вокруг все Полуденницу боятся — на луга да поля не ходят. Только одна какая-то баламошка на реке плещется. Взглядами встретились да каждый своим делом занялся — Зима травки собирает, а Сорока рубаху свою стирает.

— Вот принесла же тебя нелёгкая, — забубнила под нос Сорока, с усердием грязь с рубахи оттирает. — Следить за мной пришла, чтоб не убежала?! Да, что мне эта баба сделает? — дальше размышляет. — Я вон из детинца вышла преспокойно, через слободы прошла — пальцем никто не тронул, — перекосившимся лицом с омерзением притянулась к рубахе. Та уже конечно была намного чище, чем тогда когда из детинца уходила — и не удивительно, что её никто не остановил.

Неподалёку хрустнувшая ветка заставила Сороку непроизвольно вздрогнуть. Замерла недоверчиво, ухом повела — верно приблизилась травница к ней. Девица насторожилась, не оглядывается. Чего ей от неё надобно? На пук душицы посмотрела, которым от рубахи помётные пятна оттирала — да верно травки собирает — тут душицы полно.

Шаги мягкие приблизились. Совсем рядом, а дыхание тяжёлое, смрадное, будто кто несколько дней бражничал не просыхая. Скользнула тень по рябистой глади реки. Не баба — то мужик стоит брыдлый. Потянулся к Сороке. Только та изловчилась и, как была в тонкой сорочице, так в сторону метнулась, рубаху из воды за собой подхватив. Мужик с другого края за рубаху словить хотел, да промахнувшись на колени в воду плюхнулся. Поднялся, опять на неё идёт, руки словно клешни в стороны расставил, похотливым взглядом по стану скользит — сорочица короткая к телу прилипла — девка что голая. А Сорока тем временем одним движением рубаху закрутила, словно отжать хотела, мужика по одутловатой роже со всего маха этим сучёным валиком и огрела, да бежать.

Только подумала, что уйти сможет, как ногой в косматом взморнике запуталась, ничком в воду и плюхнулись. Отползти хотела, только брыдлый её за щиколотку схватил и на себя резко потянул. Сорока показалось, что ноги лишилась, так болью пронзило. Мужик сверху залез, тут же её за шею взял, да и с головой в воду и окунул. А вода не глубокая — в самую тину её лицом зарыл. Сорока руками по воде шлёпает, мужика с себя стряхнуть не может — тяжёлый, что боров. Из последних сил бьётся бедняжка, а мысли в голове так и мельтешат: "Кикиморой анадысь (недавно) не зря меня кликали." Стихла почти, водяного уже ждёт, да мужик вдруг в воду сам бултыхнулся. Глаза круглые вылупил, матюгами кроет пока из воды выныривал, на берег смотрит и наутёк пустился.

Сорока на сушь еле выбралась. Лежит, надрывно кашляя. Спасительницу свою глазами ищет, и уже принялась её благодарить, думая, что это травница в чёрном мятле ей подсобила, смотрит, а это отрочата, мал мала меньше с плетёнками из ивовой лозы, преогромными, стоят, сами на неё таращатся. Одна отроковица, лет десяти, палку в руках держит. Другие тоже. А самый маленький пастрелёнок длиннющей веткой, больше себя раза два, так размахнувшись широко и замер.

Они в лицо убийцу признали, вот он и сбежал. Это местный скотобоец. Мало того что брыдлый, так ещё и пропойца несусветный, и за звонкую монету хоть мать, хоть отца продать может. Давно о нём слава недобрая ходила, только за руку никто не ловил.

Ребятня разговорилась с кикиморой неудавшейся. На бережку сидят. Девчонки косу Сороке плетут, а она им стригушек — куколок травяных — из овсяницы с душицей ладит. Всё поведали: и про жизнь свою, и про сеседей. Что голодно бывает, несмотря на то что колосья тяжёлые к земле клонятся, и холодно зимой — пушнину обозами в Переяславль везут, да и в стольный град Киев.

— Благодарна я вам — кабы не вы, в Навь бы отправилась? — потеребила белобрысую маковку босоного мальца, не больше семи лет от роду.

— Это всё бабка Зима. Она здесь травки собирала, сказала, что почерёнки на лугу выросли — хоть косой коси. Обманула верно, — почесал затылок, а сам в огромных размеров плетёнку заглядывает.

— Почерёнки говоришь, — задумалась Сорока, как ей ребяток отблагодарить. — Ай-да за мной, — махнула рукой, следом их зовя. — У меня для вас кое-что есть, — верно побег сегодня отложить придётся.

Стоят ребятки, что воробушки, гурьбой сбились, возле частокола наместничьего двора с чёрного хода, с ноги на ногу переминаются, дивуются — чего это она их с собой сюда притащила. Вскоре Сорока воротилась, по сторонам воровато оглядывается. Каждому в корзину по утренней куре и положила, да ещё по пол хлеба ситного, кислого — всё равно стряпчий не заметит, а коли заметит, так за руку поймана не была.

Солнце уж к земле клонится — из детинца теперь уж не выбраться. Утро вечера мудренее. Забралась Сорока в своё жилище. Всё тело ломит, что соломенный тюк мягче перины из лебяжьего пуха кажется. Храбра вспомнила.

— Обещал с собой забрать,