Дикая Роза. Семь лет спустя - Вальехо Хуан Кордес

начальника, сколько работу нашей сестры. А я-то рассиропилась… — Она опять одним глотком допила содержимое стакана, замкнулась и стала сосредоточенно резать ножом и медленно жевать отбивную.

Фабила поморщился, потом пересилил себя, улыбнулся и самым нежным голосом произнес:

— Хосефа, ну что ты! Такая милая, симпатичная девушка, так складно говоришь, а думаешь про меня черт-те что! Клянусь тебе, что я и рядом не стоял с твоими проверяльщиками.

Толстуха внимательно взглянула на него, он не отвел глаза и даже не сморгнул.

— Так я тебе немножечко нравлюсь, лейтенант?

— Зови меня просто Рамон!

— O-о, дорогой, какое чудесное у тебя имя! А я, да ты знаешь, Хосефа! Так ты правда не из тех псов?

— Правда. Зря обиделась.

— Да я не обиделась. Но тут видишь, какое дело. Одну нашу недавно повязали: столковалась за хорошую сумму организовать побег одной дамочке. Но ничего из этого не вышло. От нас еще никто не бежал, тем более твоя Дульсинка!

— Она не моя, но почему «тем более»?

— Потому что сбежать может лишь та, которой помогают все заключенные. А этой бы никто не стал помогать.

— Так она ни с кем и не сдружилась?

— Такая злюка? Сказала же тебе: ее по-своему уважали, считались с ней, но любить-то не любили. Ты знаешь, что такое любовь, Рамон? Впрочем, вру немного. Я тогда в отпуске была, вернулась, а твоя обожженная себе парочку нашла, тоже уродину, хотя и с ангельским личиком.

— Как это: ангел и уродина одновременно?

— Красивая девочка, но горбатенькая. А горбатого, сам знаешь, только могила исправит. Впрочем, наши сеньориты лесбос на этот горб и не посмотрели бы, живо свежую красотку обработали, да твоя дамочка вступилась и пригрозила, что уничтожит каждую, кто посягнет на честь горбуньи.

— Так, значит, Дульсина Линарес подружилась с этой, ты не назвала фамилию?

— Дружбой бы я это не назвала. Скорее, твоя дамочка взяла над ней что-то вроде опеки. Со скуки, наверное, а может, еще по какой причине. Горбунья хоть и была осуждена за вооруженный налет со смертельным исходом, но матерой уголовницей не выглядела. Так, зелень соплячья. А может, сошлись они потому, что горбунья тоже была из важных. Как же не была, когда должна была у нас париться лет десять, а вышла через год. Никогда не поверю, что тут обошлось без крутых шишек из Мехико. Так что недолго, Рамон, дружба уродов продолжалась. Горбунья выпорхнула, а твоя еще три месяца по зоне бродила, на всех злилась, а потом и померла по дороге. Да ладно бы сама загнулась, ведь еще наших за собой двоих утащила, тварь!

— А за что Дульсину Линарес направили в другую колонию?

— Да ведь сказала же тебе: три месяца она ходила и злилась, на всех нарывалась: и на нас, и на баб уголовных. Всех достала, ну и решили перевести ее подальше.

— Понял. Спасибо тебе, Хосефа. А как, повтори, пожалуйста, звали ту самую горбунью?

— Да не помню я уже. Да и не из моей команды она была… А может, хватит, Рамон, ни о чем болтать? Бери еще бутылочку, и поехали ко мне. Ты со мной немножко потанцуешь, а потом я тебе про начальника колонии такое расскажу, что ты сразу повышение по службе получишь.

Фабила* заметил, что она уже на пределе, еще немного, и начнет пьянеть с катастрофической быстротой. Вряд ли он от нее добьется еще чего-нибудь, и вряд ли кто-то в колонии расскажет ему о Дульсине Линарес больше. Ну что ж… Он расплатился за обед, взял пакет с бутылкой виски, вручил его радостно возбужденной, толстухе-надзирательнице, посадил ее на заднее сиденье и довез до дома. Открыл перед ней дверцу, подал руку. А когда Хосефа вышла, пьяно икнув и потянувшись к нему толстыми губами в жирной яркой помаде, слегка оттолкнул ее, вскочил на место водителя и повернул ключ зажигания. Так, с открытой задней дверцей, Фабила проехал не менее ста метров, пока не скрылся из виду длинный двухэтажный дом-пристанище этих несчастных надзирательниц. «Надеюсь, — подумал он равнодушно, — моя Несостоявшаяся любовь не сломает себе шею, пока будет подниматься по лестнице к себе в комнату». Усталый, ничего уже не ожидающий от этой поездки, исключительно из упрямства, по привычке доводить все до конца, Фабила подъехал к административному корпусу женской колонии. Предъявил удостоверение офицеру по режиму, вежливо прервал его словоохотливость, живую радость при виде свежего человека из столицы, опустился в кресло и стал ожидать, когда ему назовут имя и фамилию заключенной горбуньи, досрочно освобожденной почти два года назад.

Прошло всего минут двадцать, но Рамон умудрился за это время не только расслабиться, но и уснуть. Он пришел в себя от того, что приветливый офицер потряс его за плечо:

— Жаль будить вас, коллега. Но у меня все готово, вот вам ксерокопия учетной карточки Джулии Франческотти. Что, она снова в Лекумберри?

— Что-о? Как вы сказали — Франческотти?! — Фабила подпрыгнул в кресле и обеими руками схватил плотную ксерокопию. — Я могу это взять?

— Да, конечно. Так она проходит по новому делу?

— Еще нет, но к тому все идет. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли.

Фабила приложил руку к сердцу, извинился, что не располагает временем, бережно спрятал ксерокопию в большой внутренний карман и весело улыбнулся на прощание.

— Вот вы, столичные, всегда так, — незлобиво посетовал офицер по режиму, — одна нога здесь, а другая уже там. Ни минуты покоя. Слава богу, что я служу не в Мехико.

— Все еще впереди! — крикнул ему Фабила, закрыл за собой дверь и запрыгал по лестнице через ступеньку.

…Роза Гарсиа Монтеро пела в его «тойоте», Рамон спокойно держал руки на руле и подпевал ей вполголоса. Пасьянс начинал сходиться!

Глава двенадцатая

Семь лет он не курил и думал уже, что никогда более не возьмет в рот сигареты. Но вот сейчас сидел и дымил, уже третью подряд. И думал: надо взять себя в руки, собрать волю в кулак. Не может же так быть, чтобы ситуация была вовсе безвыходная. Этой ночью ему впервые за многие годы приснилась покойная мать и сказала то, что не раз говорила в детстве: «Самое главное, Мигель, не отчаиваться никогда в жизни, что бы ни случилось…» А ведь он именно отчаялся, потерял себя, когда ему объяснили теперешнее его положение и то, чем он должен будет заняться. Надо припомнить в деталях, как все это было.

Когда он пришел в сознание, то в первые минуты подумал, что находится