Король в Белом - Валентина Зайцева

— Тогда поверь мне. Поверь мне, когда я говорю, что люблю тебя. И постарайся, хоть чуточку, не прилагать таких усилий, чтобы всё испортить на этом пути.

Самир усмехнулся устало и кивнул.

— Я тронут, моя дорогая. — Он развернулся в моих объятиях и обнял меня в ответ. Прижал к своей груди и положил голову мне на макушку. — Но, как и ты, боюсь, не могу давать обещаний.

— Но, знаешь, давай начистоту. — Я усмехнулась, глядя на него. — Кто-то другой наверняка опередит нас и всё испортит.

— Боюсь, в этом ты права.

Глава 14

Нина

Я была королевой в мире чудовищ. «Мать чудовищ» — так назвал меня Самир прошлой ночью. И всё же я чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег. Словно меня вытащили из родной стихии и оставили задыхаться на чужом песке.

Эту ночь мы провели в моём доме. Приятная перемена. Мы уснули в груде подушек, которую я с некоторой иронией называла кроватью. Я могла бы заменить её на что-то более традиционное, это я знала. Но эта причудливая постель уже начинала мне нравиться. Что-то в ней было своё, домашнее. Покривившись изрядно, Самир наконец сдался. Мы заснули вместе, переплетя пальцы в темноте.

Утром он ушёл по своим делам. Справедливо заметил, что нам лучше появиться порознь на празднестве. Что оставило меня наедине с вечно жгущим вопросом: что, чёрт возьми, мне следует делать? И как себя вести в этом новом качестве?

Тревога не отпускала меня. Назойливо сверлила в затылке. Всё вокруг начинало становиться обыденным, привычным. Слишком привычным. А в моей жизни всякий раз, когда так происходило, мир переворачивался с ног на голову. Катастрофы словно караулили меня за каждым углом спокойствия.

Даже в присутствии Самира я начала чувствовать себя спокойнее. И я знала, что долго это не продлится. Спокойствие было обманчивым. Всегда было обманчивым.

Я подошла к полке. Взяла маску Гриши. Деревянная пластина, покрытая зелёной краской. Она когда-то принадлежала моему другу. Я прикоснулась губами к её лбу. Холодное дерево под губами. Мне казалось, что я его предала. Возможно, так оно и было. Возможно, я была ужасным человеком.

Сердце сжалось от боли. Я позволила слезам, которые так и просились наружу, скатиться по щекам. Здесь не было никого, кто мог бы осудить меня за них. Я скучала по другу. Всегда буду скучать. Эта боль никуда не денется.

Я по-прежнему чувствовала себя разорванной надвое. Приличия требовали, чтобы я ненавидела Самира за содеянное. Он убил Гришу. Это был факт, от которого никуда не деться. Но я любила колдуна. И никакие самообманы не помогали заглушить это чувство.

Возвращая маску на полку, я выдохнула. Дыхание моё прерывалось. Скорбь — ужасное чувство. Она разъедала изнутри. Оно и впрямь возглавляло мой личный список того, что я не желала бы испытывать снова. Но выбора у меня не было.

Я не могла ненавидеть Самира за его поступок. Равно как не могла отрицать свои чувства к нему. Но из-за этого я ставила под сомнение собственную нравственность. Какой же я была человек, если могла простить убийство друга? Впрочем, я никогда не притворялась святой. В конце концов.

Бесконечные самокопания ни к чему бы не привели. Только загоняли меня в угол. Мне предстояло отправиться на празднество. А я уже опаздывала. И медлить дальше было нельзя.

С ощущением надвигающейся беды, тяготевшим на задворках сознания, ничего поделать было нельзя. Это чувство засело глубоко. Поэтому я сосредоточилась на проблеме куда более реальной. Сиюминутной и человеческой: что же, в конце концов, мне надеть?

У меня было стойкое ощущение, что все остальные будут при полном параде. Разодетые в пух и прах. А я никогда не была той, кто любит наряжаться. Это было не моё. Стоя перед серебристым зеркалом в спальне, я сделала всё, что могла.

Пару раз в университете меня таскали в клубы. В окружении ватаги подруг. Вот я и решила отталкиваться от того опыта. Хоть какая-то точка опоры.

На мне был бирюзовый шёлковый топ-халтер. С глубоким вырезом спереди и почти до талии сзади. Чёрные брюки. Высокие сапоги цвета тёмной бирюзы. Судя по всему, что Горыныч пытался мне навязать, в стиле Влада преобладало золото. Много золота. Я надела столько украшений, сколько сочла комфортным. Не больше.

Горыныч продолжал настаивать на большем. Но я не хотела входить, сверкая, как новогодняя ёлка. Это было бы слишком. Даже для королевы чудовищ.

Я взглянула на мерцающий стеклянный кокон у меня на груди. Подарок Самира. Для меня он стал олицетворением времени, проведённого с ним до моей смерти. Тех нескольких дней, что я была с ним. Счастливее, чем когда-либо в жизни. Эти дни казались такими далёкими теперь.

Но надеть его при всех? Под пристальными взглядами сотен глаз? Спрятать его под топом было невозможно. Вырез слишком глубокий. С вздохом я сняла кокон. Аккуратно свернула на прикроватной тумбочке. Может быть, в другой раз.

Чтобы потешить Горыныча, который всё ещё ворчал, что я выгляжу слишком по-человечески, я нанесла тёмный бирюзовый блеск для губ. Завершая образ. Хоть какой-то компромисс.

— Ну? Доволен? — спросила я, поворачиваясь к зеркалу.

— Мм-м, могло быть и лучше. Но сойдёт, — змей лежал на комоде и следил за мной. Помахивал кончиком хвоста, как кошка перед прыжком. — Неплохое начало, надо признать.

— Можем мы уже пойти и покончить с этим? — я вздохнула. — Я ненавижу вечеринки. Ненавижу быть в центре внимания. Ненавижу, когда на меня пялятся. У меня чувство, что сегодня придётся вынести всё это разом. И даже больше.

— А я могу сделать эффектный вход? — он умоляюще заныл у меня в голове. — Я хочу эффектный вход! Ну пожалуйста!

Я закатила глаза. Если я терпеть не могла внимание, то Горыныч его просто обожал. Купался в нём, как кот в валерьянке.

— Делай что хочешь. Но я не собираюсь врываться туда, словно я пуп земли.

— Какая же ты зануда! — Горыныч взвизгнул. Перелетел и устроился у меня на плече. Я почувствовала, как его язык касается моей щеки. Это было противно. Заставляло дёргаться. Он знал, как я это ненавижу. — Хоть попытайся получить немного удовольствия, а? Это же праздник!

В вихре бирюзовых перьев мир вокруг исчез. Путешествовать таким образом становилось для меня привычным. Уже не вызывало того первобытного ужаса, что раньше. По