Шум дождя - Тори Ру

25

В то давнее лето город каждую ночь накрывали грозы. Зной сталкивался с холодными свинцовыми тучами, и стены домов сотрясали раскаты оглушительного грома. А мир, искаженный пеленой бешеного ливня, становился далеким и пугающе отстраненным.

Я тогда жила с мамой и еще не умела толком говорить.

Мама была совсем юной, но упрямой и порывистой — все ее сверстники недавно закончили школу и поступили в другие учебные заведения, а мама, уставшая от родительских упреков, ушла из дома и сняла для нас маленькую и неуютную однокомнатную квартиру. Сначала она постоянно плакала и кому-то безуспешно звонила, но вскоре ее друзьями стали неприятные взрослые дядьки и шумные, уродливые тетки, и мама стала веселой.

Вечерами она уходила и оставляла меня наедине с мучительными детскими кошмарами, а днем, когда светило яркое солнце, постоянно спала, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом с головой. Наверное, я плакала и умоляла ее проснуться, но вскоре поняла, что это не работает — лишь сильнее ее раздражает. А еще мне запомнился голод — ядовитый, грозный, мучительный, — от него пекло нутро, сводило зубы и текли слюни. Но, если я просила еду, мама злилась и могла очень больно ударить. И я предпочитала тихонько играть в уголке и, когда с дивана раздавалось мамино сопение, придвигала к столу табурет, тягала из пачки соленые сухарики и семечки и наливала в стакан воду из-под крана. А после тоже ложилась на свое разобранное кресло или находила иные занятия по душе.

Главной целью было дождаться субботы, и тогда начинался настоящий праздник. Утром мама тщательно наносила макияж, надевала не такие блестящие и вычурные вещи, наряжала меня в хорошую одежду и отводила к папе. При нем она была милой и ласковой и даже целовала на прощание мою макушку, а папа и бабушка все выходные играли со мной, водили в парк, разрешали безлимитный просмотр мультфильмов, читали книги и вкусно кормили.

Но в понедельник папе нужно было на пары, а бабушке — на работу, и мама, получив от них очередную пачку денег на мое содержание, увозила меня домой…

Варвара Степановна любила повторять, что я — исключительно умный, уникальный ребенок с феноменальной памятью, но от этого утверждения мне становилось смешно. Вообще-то, я начисто забыла свою жизнь примерно до трех лет и совсем не помнила маму.

Видимо, папа и бабушка приложили руку к моей амнезии — специально уничтожили все ее фотографии, никогда не обсуждали то, что происходило со мной в раннем детстве и всячески оберегали. И были правы.

Потому что сейчас мою оголенную, еле живую душу разрывает от беспомощности, обиды и боли.

Мама, как две капли воды похожая на меня, красивая и вкусно пахнущая духами, вставляет в уши пластиковые серьги и надевает туфли на каблуке. Я отчаянно не хочу, чтобы она снова меня бросала, и, как репей, вцепляюсь в ее джинсовую куртку. Она отвлекается от созерцания своего отражения, прищуривается, с усилием разгибает мои пальчики и резко отшвыривает меня в темную, мертвую гостиную.

Я с воплем кидаюсь к ней снова, но она кричит на меня, обзывает словами, которых я не понимаю, размахнувшись, бьет по спине, и из моих легких вырывается хриплый стон.

Я молю, чтобы она не уходила, чтобы не закрывала шторы, чтобы не выключала свет. Но моей неразвитой речью не выразить, как я люблю ее и как боюсь без нее ночевать. Она захлопывает за собой дверь, цокает каблуками по ступеням в подъезде, и тут же в комнатах вспыхивает молния, а я прячусь за подлокотник дивана и тихонько вою от ужаса.

По стеклу с шипением ползет дождь. Он так и будет до утра меня пугать, нашептывать гадости, скрестись в стекло и постукивать по отливам.

В углах сгущается чернота, кто-то большой и опасный зловеще дышит за занавеской и тянет ко мне крючковатые лапы. Гром грохочет близко, над самыми крышами, и моя кровь леденеет. На диван нельзя — сворачиваюсь на половике и зажмуриваю глаза. Так я буду умирать до утра. До тех пор, пока не выйдет теплое солнце, и не закончится дождь. Пока не вернется мама…

Но в тот вечер все сложилось по-другому. Снаружи, на фоне освещенных фонарем потоков воды, я вдруг увидела силуэт белой птички… И, впервые в жизни, испугалась не за себя.

К тому времени я уяснила, что с помощью табуретки можно взобраться куда угодно, а если сдвинуть шпингалет, откроется рама, и станет не жарко. И я, заглушив в себе глубинные, парализующие страхи, шагаю к окну и дергаю щеколду. Белый голубь влетает в комнату и, сделав круг, приземляется на подоконник и замирает. Я стремглав бегу на кухню — мама всегда угощает гостей, значит, и я должна. Больше всего на свете я люблю конфеты, но в тумбочке есть еще и семечки и, вернувшись в гостиную, я щедро рассыпаю и то, и другое, перед волшебной птицей. Она деликатно отказывается от конфет, и я с съедаю их сама, зато с удовольствием клюет семечки.

Я запомнила мало слов, но пытаюсь рассказать птице о житье-бытье, о любимом мультфильме, об игрушках, которые дарит мне папа, а мама отнимает их прячет в шкаф под замок. Голубь, настороженно слушая и мигая хитрым глазом, смешно переваливается и урчит.

— Ты живой, теплый и добрый, и мне совсем не страшно. Я буду с тобой дружить. Как же весело, когда ты не один!..

Я настолько увлечена общением с голубем и придумыванием для него имени, что не замечаю сырого пронзительного сквозняка и маму, возникшую в дверном проеме. От нее пахнет чем-то горелым и кислым, и она уже вовсе не красивая. Пошатываясь и врезаясь плечами в стены, она что-то бормочет, на ходу стаскивает ветровку и машет ею. Бедный голубь вспархивает и испуганно мечется под потолком.

Мне стыдно и горько за данные ему обещания, но спасти его я не сумею. Потому что и меня никто никогда не спасет.

Мама говорит, что я дебилка и никчемное существо, что я испортила ей жизнь и сделала ее несчастной. Я реву, но отлично понимаю, за что она так со мной. Просто мама тоже любит друзей и не может быть одна. А я ей мешаю.

Но зачем лишать меня единственного друга?

Мама сбивает голубя курткой и, под мою нарастающую истерику, выбрасывает обратно