Шум дождя - Тори Ру

о самочувствии и переживаниях, и я охотно рассказывала ей обо всем, что волнует и гложет. Но по мере взросления поняла, что честность нужна далеко не во всем. Потому что мои фантазии приобретали пугающие формы, и шок и отчаяние в глазах папы были непередаваемыми.

Вскоре светлый образ мальчика заместился белым голубем — символом утраченных надежд, вины, раскаяния, мечтаний о невозможном. А я вообще перестала говорить о себе. И тогда жизнь внезапно наладилась.

Я спотыкаюсь на ровном месте и едва не приземляюсь на коленки, но Спирит ловко ловит меня за воротник и не дает упасть. Сокрушенно вздыхает, опускается на корточки, запросто завязывает шнурок на моем кеде и, выпрямившись, застывает на фоне унылого серого неба. Я окончательно включаюсь в реальность и вслух повторяю его же недавний вопрос:

— Если я тебя прогнала… Как же мы тогда с тобой разговариваем?

Спирит довольно прищуривается:

— Я же сказал, что я уникальный. А если серьезно… Даже в моем понимании у этого мира есть заложенные мирозданием пределы возможного и невозможного. Так что наше теперешнее общение я бы назвал настоящим чудом, — он снова трогается с места, и я на дрожащих ногах семеню рядом с ним.

— А что случилось потом, после нашего расставания? Никакого волшебства не осталось?

— На уровне интуиции или… какой-то особенной связи я всегда чувствовал, плохо тебе или хорошо.

— Хорошо никогда не было, — признаюсь я. — Ты меня помнил, а вот я о тебе забыла. Но меня душила безотчетная тоска. Я не находила себе места, перечитала миллионы статей в интернете, пробовала отвлечься, разобраться в проблеме… Но ответа там не было. А он оказался так прост — я скучала по тебе.

«Это означало бы, что, после выброса энергии, энергетическое поле индивида истощается, а истощение чревато болезнью или упадком душевных сил», — явственно припоминаются бабушкины слова. Она что-то знала? Или же, в жарких спорах с профессором, случайно зацепилась за истину?

— Когда тебя забрали у матери, я был слишком маленьким, к тому же, очень скоро мне пришлось переехать. Я ни с кем не желал общаться, а когда стал старше и наконец обрел самостоятельность, первым делом вернулся в твой город и попытался к тебе подойти. Не получилось. Это похоже на невидимый поводок — как бы я с него ни рвался, он выдерживал, а его длины никогда не хватало. И я перестал тебя искать. Какой смысл, если порядок вещей не сломать? Выпросил у местного заводчика белого голубя, обучил его и… передал тебе последний привет. Я ни на что не надеялся и ничего не хотел, жил только настоящим, точнее, существовал в полумраке с забитыми окнами. И меня все вполне устраивало — со временем в этом нашелся особенный кайф, — но в один из дней у меня из-под ног ушла земля. Я увидел тебя — здесь, в этом городе. А еще у меня получилось к тебе подойти и даже дотронуться.

Кружится голова. От его слов становится жутко и радостно. Потому, что все накрепко переплетено и взаимосвязано. И потому, что я никогда не была одна…

27

В кафе тепло и по-особенному тихо, в разгаре будний день, и посетителей почти нет. Мне уютно, хотя дождь за высокими окнами стоит сплошной непроглядной стеной. Сбрасываю тяжелую, надежную косуху, вешаю на спинку свободного стула и тут же мучительно мерзну. К счастью, Спирит быстро возвращается от стойки, приносит поднос с колой, картошкой фри и наггетсами и вставляет подаренные вредной малявкой цветочки в полупустую солонку. Заинтригованная мистическими романами, я тайком наблюдаю за Спиритом и жду, что он под благовидным предлогом откажется от еды, но тот забирает себе одну порцию, раскрывает картонные коробочки и с аппетитом жует. Иного и быть не могло: я отлично помню, как в детстве мы уплетали сухарики и конфеты. И, от выросшего в горле комка, не могу проглотить ни кусочка.

Как бы там ни было, это я призвала его в наш чертов мир и втянула в бездну тоски и боли. Точно так же поступила со мной моя неразумная мать.

— Что с ней не так? — вслух выпаливаю я. — Почему она надо мной издевалась? Тех мальчишек, моих братьев, она тоже бьет, морит голодом, бросает в квартире одних?

Спирит хмурится и качает головой:

— Нет, не думаю. Сразу после лишения родительских прав она пролечилась и завязала с запрещенными веществами. Поступила в универ, потом вышла замуж за состоятельного человека. Ведет блог о здоровом питании и у нее все хорошо.

Наверное, я должна радоваться маминому благополучию, но слова Спирита режут по живому. Выходит, я действительно мешала ей развиваться… И она не раскаялась в содеянном, не изменила своего отношения к прошлому и не ищет со мной встреч.

Я прислушиваюсь к себе — долго и внимательно — но ничего, кроме обиды и омерзения, не ощущаю. Все эти годы ее не было ни рядом, ни в моих воспоминаниях, и мне тоже нечего ей сказать.

Вертлявые подростки освобождают дальний столик, накидывают ветровки и, не удосужившись прикрыть за собой стеклянную дверь, дружно вываливаются в дождь. В зал влетает промозглый сквозняк, звенит китайскими колокольчиками, шелестит скомканными салфетками и нарушает хрупкое подобие моего комфорта. Я с тревогой оглядываюсь, но весь персонал как нарочно куда-то подевался, и за стойкой никого нет.

Считав мое замешательство, Спирит резко щелкает пальцами, и дверь с грохотом захлопывается.

— Спасибо… — Я завороженно его рассматриваю и, на всякий, держусь за столешницу, а он заговорщицки мне подмигивает.

Обычный парень в черном худи с капюшоном. С синими глазами в пол-лица, идеально правильными чертами и влажной от дождя челкой, отливающей золотом.

— Выходит, ты здесь давно… — сгорая от крайней степени смущения, я нервно верчу в пальцах пластиковую вилку. — Чем же ты все это время занимался?

— Просто жил. Обычную, не шибко интересную жизнь чувака с диагностированной клинической депрессией, — усмехается он и ловит губами пластмассовую соломинку, торчащую из стакана.

— По тебе и не скажешь! — искренне удивляюсь я. — Ты всегда сияешь как солнце.

— Это потому, что мы встретились. И повседневность стала наполненной. Я теперь воспринимаю небо, улицы и людей не только глазами, но и… душой. Кстати, до этого я свято верил, что у меня ее нет.

Он беззаботно смеется, а я съеживаюсь от сожалений. Его многолетние мучения — всецело и исключительно моя вина.

— Прости меня, — мямлю и отпиваю колючую колу. — Мне нет оправданий.

— Тебе было два года. Знаешь, Юша, на чем я с