Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

моем теле так точно, так грязно, так нежно, будто одновременно рвал меня на куски и собирал заново, и я чувствовала, как внутри начинает тянуть, пульсировать, гореть — не от прикосновений даже, а от него самого, от того, как он меня смотрел, как держал, как будто никто, никогда, ни до, ни после, не смел касаться меня так — будто я не девочка, не случайность, не тело, а единственная. И я больше не могла думать, не могла просить, не могла дышать — я просто была его, в этот момент, в этом углу, в этой тьме, в этом адском, запретном рае, и в этом было мое маленькое, изломанное, страшное, настоящее счастье.

Он прижался ко мне всем телом, вплотную, как будто больше не собирался держать дистанцию, и я почувствовала, как он давит бедром, уверенно, намеренно, и сквозь одежду его стояк упирается мне в бедро — так явно, что я сразу дернулась, как будто обожгло. Но он не отстранился, только дыхание стало ниже, плотнее, горячее. Чуть влажным движением, провел по складкам, и я всхлипнула. Он услышал и только выдохнул, в самое ухо, чуть шершаво, сдержанно, будто злился, что кайфует слишком сильно.

— Ммм… вот так… Нормально?.. — тихо, низко, проверяя, будто на грани — не остановится, если не скажу. — Если что не так — скажи, ладно?.. Я никуда не спешу.

Он целовал меня не в губы, а в шею, медленно, как будто пробовал на вкус, и пальцы уже двигались — неторопливо, но точно, массируя клитор подушечками, чуть вдавливая, так, чтобы у меня захватывало дыхание, чтобы бедра сами начали двигаться навстречу. Я судорожно вцепилась в его одежду, спрятала лицо в его плече, и мне стало стыдно за то, как мне хорошо, а он будто только этого и ждал — медленно, уверенно вставил два пальца внутрь, и у меня вырвался тихий, сдержанный, но нечестно сладкий стон. Он чуть сжал мое бедро еще крепче прижал меня к себе, и я снова почувствовала, как он тверд, и от этого стыда стало еще сильнее.

— Ты ж прям принимаешь меня… все… — выдохнул он, хрипло, просто от того, как его торкнуло, — как будто тебя для этого делали, слышишь?.. Такая мягкая внутри…

Он говорил тихо, в ухо, пальцы двигались, нажимали, терли, а большим он снова вернулся к клитору, и все это вместе — надавливание, пульсация, стояк, прижимающийся ко мне сквозь джинсу — делало из моего тела кашу, и я не знала, как держаться.

— Не молчи, Катя… скажи, что тебе… — снова низко, ближе к губам, и язык прошелся по шее, — нравится так?.. Или хочешь по-другому?.. Я под тебя подстроюсь, поняла?.. Только не молчи, ладно?..

Я еле кивнула, не в силах говорить, и он это понял — продолжил, но медленно, будто наказывает за молчание, за дрожь, за стеснение, и в этом его спокойствии было больше власти, чем в любой грубости. Потому что он держал себя. Ради меня.

Он продолжал двигаться внутри меня пальцами, медленно, тягуче, будто пытался выучить наизусть каждый мой вдох, каждый стон, каждый нерв, и я уже не знала, где нахожусь — все вокруг стерлось, осталось только его дыхание в мое ухо, его ладонь, его горячее бедро, прижимающееся ко мне, и его стояк, упирающийся мне в бедро так отчетливо, будто мы были голыми. Я чувствовала, как с каждым его движением у меня внутри все сильнее тянет, пульсирует, сжимается, и не могла больше молчать, сердце колотилось в горле, и я, не открывая глаз, выдохнула в его губы, тихо, почти неслышно, как признание, которое боишься произнести.

— Я… я хочу тебя…

Глава 18

Катя

Он будто замер, остановился на долю секунды, дыхание сжалось, пальцы застыли внутри, и он посмотрел на меня — в упор, будто не верил, будто проверял, слышал ли правильно, а потом, не сказав ни слова, будто что-то внутри в нем сорвалось, он снова припал к губам, поцеловал глубоко, сильно, не срываясь, но с таким жаром, будто каждое движение — это сдерживаемая ярость, что наконец вырвалась. Я подняла руку, дрожащую, как будто ее не я контролировала, и провела по его животу вниз, по ремню, по молнии, по напряженной ткани, и сжала, крепко, его член, чувствуя, как он давит мне в ладонь, как пульсирует от напряжения, и в этот момент он застонал, глухо, низко, как будто звук вырвался сам.

— Так и с ума свести можно…

Он не оторвался от губ, снова поцеловал, и я провела рукой вверх по выпуклости, потом снова вниз, медленно, будто пробовала его, как он — меня, и он задышал чаще, пальцы снова задвигались между складками, чуть грубее, чуть жаднее, но все равно сдержанно, как будто контролировал каждый сантиметр.

— Кать, я щас сорвусь, к черту все…

Он прошептал это прямо в губы, с хрипом, с дрожью, а потом вдруг отпустил мою ногу, и пока я пыталась сообразить, что происходит, подхватил меня, поднял так легко, будто я весила ничего, и аккуратно опустил на диван, не бросив, не толкнув, а уложив, как будто я была из стекла, как будто этот момент был священным. Он оказался сверху, навис над мной, на секунду задержался, смотрел в глаза, и потом, не отводя взгляда, стянул с себя джинсы вместе с трусами, за одно движение, без паузы. Он провел пальцами по моему лицу, нежно, так, что я закрыла глаза, едва не заплакала от этой простоты.

— Ты такая красивая… ты даже не понимаешь, как ты на меня действуешь…

Он поцеловал меня в висок, потом в щеку, потом снова в губы, и пока я дышала, коротко, сбито, он поднял мое бедро, осторожно, и положил себе на талию, будто спрашивая этим жестом: можно?

И мне вдруг захотелось сказать ему все сразу, выложить все, что копилось годами — как каждый раз, когда я видела его, где-то глубоко внутри, в самой глухой, мертвой части себя, просыпались бабочки, выжившие в пожаре, которым была моя жизнь, и как с самого начала, еще когда я делала вид, что не замечаю его, я все равно уже тогда видела — это он, он, тот, кого я когда-то боялась даже придумать себе, чтобы не разочароваться, он — не с мягкими словами и чужими масками, а такой, какой нужен мне: сильный, настоящий, способный сломать руку любому, кто хоть на шаг ко мне приблизится