Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

И тут я замечаю — Рыжий… он… он стоит, но нет, он не стоит — он падает. Медленно. Как будто тянет за собой весь мир. Как будто гравитация вдруг решила, что ему не место на ногах. Он держится за живот, и на лице его не боль — не страх — а чистое, тупое, невозможное удивление. Как будто он сам не верит, что это с ним. Я вижу, как сквозь пальцы у него течет что-то черное, густое, как нефть, как проклятие. Нож. В его животе торчит нож. Гошины ублюдки визжат: «Валим!» — и исчезают в темноте, будто сами были тенью. А я… я стою. Замер. Тело отказывается двигаться, все вокруг вращается, как калейдоскоп, будто кто-то мешает мои чувства ложкой. И только одно — крик, рвущийся из меня, нечеловеческий, истеричный, срывающийся голос до хрипоты: «РЫЖИИИИИИЙ!!!» — и я бегу. Сквозь тьму, сквозь кровь, сквозь ад.

Глава 17

Катя

Он слегка отстранился, будто хотел что-то сказать, будто одуматься, будто дать нам воздух, но не отпустил — его руки все еще держали меня, будто боялись, что если я исчезну, он уже никогда не найдет дорогу обратно, и взгляд его, потемневший, затуманенный, пульсировал тем же напряжением, что и мое сердце — и в нем не было покоя, только сдержанная ярость, только тихая мука, только то, что нельзя было больше сдерживать, и все равно я не могла остановиться, не сейчас, не тогда, когда между нами что-то взорвалось и вылилось в голое, откровенное, трепещущее "хочу". Я зацеловала его лицо — быстро, жадно, почти детски, касаясь уголка губ, скулы, века, словно боялась, что он рассыплется, что мне это только снится, что он исчезнет, как сон, как мираж, и сжимала его кофту в кулаках, как будто могла удержать его тело, его дыхание, его самого этим жалким, слабым движением.

— Катя… — прохрипел он, низко, глухо, так, будто в этом одном имени была вся его внутренняя борьба, и его руки вернулись на мою талию, но теперь они сжались крепче, с такой силой, как будто он пытался прожать меня до кости, до сердца, до самого нутра. Я склонилась к его шее, целовала ее, вдыхала его, слышала, как он тяжело дышит, срывается, как будто каждое мое прикосновение разрывает в нем остатки самоконтроля.

— Пожалуйста, — прошептала я, и голос мой дрогнул, как дрожала я вся, — ты ведь обещал мне, что я буду чувствовать себя счастливой… так сделай меня такой. Хоть сегодня. Хоть раз в жизни.

Я смотрела в его глаза — и видела, как свет в них уходит, как чернеет зрачок, как исчезает попытка остановиться, и остается только голод, только решение, за которым нет пути назад. Он рванулся ко мне, резко, как хищник, как будто что-то сорвалось внутри — и поцелуй, который он мне отдал, был уже не просьбой, не лаской, а яростью, взрывом, ударом — он налетел на мои губы с такой силой, что я едва не потеряла равновесие, зашаталась, и он прижал меня к стене, вдавил, вмял, не давая ни дышать, ни думать, только чувствовать — жар его тела, боль от жажды, вкус губ, язык, вторгшийся в мой рот глубоко, беспощадно, как будто он хотел разорвать молчание между нами, закричать этим поцелуем, что не может больше. Он дышал прерывисто, шумно, почти с хрипами, будто тонул, будто горел, и каждое его движение было резким, сбивчивым, отчаянным, и я не знала, кто мы в эту секунду — двое влюбленных, двое потерянных, двое обреченных. Его рука залезла под мою блузку — горячая, резкая, торопливая — и сразу, без промедлений, без вежливых жестов, без притворной осторожности — под лифчик, под ткань, прямо к телу, и сжала грудь так, что я оторвалась от его губ и застонала ему в рот, не сдерживаясь, не спасаясь, будто мой стон был моим согласием, моим вызовом, моим "еще", и он зарычал — глухо, низко, дико — звук не человека, а мужчины, который уже не контролирует себя. Его пальцы нашли сосок, зажали его двумя пальцами, терли, сжимали, будто издевались, будто играли, а я корчилась, дрожала, выгибалась, сжимала колени, цеплялась за его спину, потому что это было невыносимо, слишком, слишком остро, слишком много, и в этой слишкомости было счастье — то самое, которое я просила, через боль, через унижение, через любовь, которую нельзя было произнести вслух.

Его руки не отрывались от меня ни на миг, будто боялись, что я исчезну, будто я могла растаять прямо в его пальцах, и в следующую секунду он резко дернул ткань моей юбки вверх, одним точным движением закинул мою ногу себе на бедро, и я едва не вскрикнула — от внезапности, от того, как глубоко, плотно мы сомкнулись, как будто он намеренно хотел, чтобы я чувствовала его всем телом, каждой клеткой, каждой болью между ног, и он держал мою ногу одной рукой, не давая опуститься, не отрываясь от моих губ, продолжая целовать меня с той же жадностью, с тем же голодным надрывом, с тем безумием, от которого срывается голос, сгорает стыд, и я отвечала ему, стонала в его рот, ломалась под напором, терялась в жаре, в дыхании, в его хрипах, и вдруг вторая рука скользнула вниз, под ткань, под тонкие трусики, без предупреждения, уверенно, горячо, и его пальцы снова нашли клитор, начали медленно, дразняще, будто помнили, что именно сводит меня с ума, где именно у меня перехватывает дыхание, где я уже перестаю быть собой, и я вся замерла, вся трепетала, а потом он скользнул двумя пальцами внутрь — глубоко, точно, так, как будто он возвращался туда, где ему и было место, и я выгнулась, вцепилась в его плечи, уткнулась лбом в его шею, чтобы не закричать, потому что он двигал пальцами с той мерной, мучительной лаской, от которой мир вокруг обретал только один цвет — черный.

— Ты такая красивая… — шептал он мне в губы между поцелуями, между хрипами, между толчками, — такая настоящая… живая… теплая… ты моя, слышишь?.. моя.

И я слышала — всем телом, всей собой, потому что от его слов меня трясло, будто он прикасался не к телу, а к нервам, к сердцу, к тем местам, где я всегда прятала страх быть нужной, любимой, женщиной, и каждый его шепот, каждый вдох был будто иглой — больно, сладко, слишком. Он двигался в