Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

как мужчина, которому не все равно, и в этом было что-то пугающее, больше, чем все удары, которые я когда-либо получала. Потому что я не привыкла, что ко мне прикасаются вот так. Я не привыкла, что в движениях нет злости, нет требования, нет «должна». Я не дрогнула ни разу — наоборот, под его пальцами мурашки будто пробежали вдоль позвоночника, поднимаясь до шеи, а потом медленно стекали обратно в бедра. Я помнила, как Гена умывал меня в первую брачную ночь, небрежно, злобно, как будто вытирал не румяна, а следы других мужских взглядов, как будто выдавливал из кожи чужое внимание, которое я не просила, не искала, не вызывала. Помню, как полотенце обжигало, как он стирал не грязь — личность. Стерпится — слюбится, говорили. Не стерпелось. Не слюбилось.

А сейчас Леша. Этот уличный, опасный, дикий — он сидит на коленях, держит мою ногу на весу и вытирает влажной салфеткой бедро, так нежно, будто я ребенок с ссадиной, и он боится сделать больно. Но больно не было. Совсем. Только горячо. Жгуче. Потому что каждый раз, когда салфетка скользила по коже, я чувствовала, как внутри все стискивается от чего-то слишком большого — чувства, чего-то нерационального, необъяснимого, как будто под кожей просыпалась женщина, о которой я сама давно забыла. Я вдохнула резко, сама не ожидая от себя этого звука — будто он провел огнем по мне, не салфеткой, не пальцами — самим взглядом. Он не отрывал глаз от моего лица, но руки его опускались ниже, туда, где заканчивалась юбка и начиналась нежность, куда не должен был касаться никто. Но он не залез — он просто был рядом, на грани, на той самой границе, за которой обычно начиналось зло. Но тут — не было зла. Была забота. Он чуть приподнял край юбки, ровно настолько, чтобы стер последние следы чужих лап, тех, что хватали, рвали, унижали, и каждый его осторожный жест был как маленькое извинение за весь этот вечер, за мой страх, за мою панику, за то, что я там оказалась. Я не отдернула руку, не прикрылась — я позволила. И от этого самой стало страшно. Как могут такие сильные руки быть такими мягкими? Как может тот, кто только что вгрызался кулаками в чужие лица, теперь прикасаться так, будто боится сломать? Его рука прошла по внутренней стороне бедра — не глубоко, не грязно, но ровно настолько близко, чтобы я задрожала. Он смотрел на меня, и мне казалось, что он не просто вытирает меня от грязи — он счищает с меня мой брак, мою боль, мои воспоминания. Он словно отвоевывал меня у прошлого — медленно, аккуратно, но с какой-то необратимой уверенностью. И я вдруг поняла: если бы он захотел — я бы не сказала «нет». Не потому что должна. А потому что с ним — можно. Потому что он не делает больно. Даже тогда, когда держит весь мир на кулаках.

— Если бы ты не… если бы… — я сбилась, как на неровном дыхании, не смогла выговорить до конца, будто каждое слово было занозой в горле, будто сама мысль, что все могло быть иначе, была невыносима. Я смотрела на него, глаза еще полны страха, губы дрожат, алкоголь все еще держит в тумане, но в этом тумане — он, резкий, как вспышка фар в ночи.

— Но я успел, — он перебил спокойно, почти глухо, не громко, но с такой тяжестью, будто поставил точку, после которой никто уже не осмелится перевернуть страницу. — И эти ублюдки больше к тебе не прикоснутся. Никогда. — Он смотрел в упор, без тени сомнения, не глядя прочь, не щурясь. Словно клялся. Без клятвы.

Затем он поднялся, и все будто сдвинулось в пространстве — лампа под потолком мигнула, в груди звякнуло что-то хрупкое, едва ощутимое, и он, сделав шаг назад, отпустил меня. И в тот самый момент, когда между нами появилась эта пустота, кожа, которую он только что касался — нежно, сдержанно, как будто боялся, что я рассыплюсь — начала ныть от холода, от предательского одиночества. Еще секунду назад я горела — от его пальцев, от взгляда, от его рваного дыхания, от злости, что плавилась в заботу, и я сгорала в этом пламени, которое не жгло, а лечило.

— Тебе нужно отдохнуть. Я буду за дверьми, — сказал он, но не двинулся. Стоял, будто сам не знал — уходить ему или остаться, будто тянул в груди ту самую жилу, которая уже привязала его ко мне, и если он оторвется, она хрустнет с мясом. Я понимала, что нужно идти домой, что так, как сейчас, я не должна никому показываться — особенно ему, особенно Гене. Я это знала. Он тоже знал. Но никто из нас не собирался делать ни шага — потому что уход значил предательство, а остаться — почти преступление.

— Подожди, — вырвалось из меня глухо, неуверенно, но резко, как сдавленный всхлип. Я поднялась, медленно, будто бы боялась спугнуть момент, и встала прямо перед ним, так близко, что ощущала тепло его тела, исходившее как напряженный гул под кожей. Приподняла голову — чуть, чтобы встретиться с его глазами. И они встретили меня. Не уверенно, не растерянно — они встретили сдержанным огнем, тлеющим где-то глубоко, но готовым вспыхнуть с одного слова. Я не знала, зачем остановила его. Не знала, зачем стою вот так близко. Все, что говорило во мне — это не разум, не страх, не алкоголь. Это было сердце. Это была живая, теплая боль внутри, которая звала его как спасение.

Я встала на носочки, потянулась за ним, вцепившись в ткань худи, как в спасение, как в последний шанс, как в него самого — и рванула к себе, губы нашли его губы резко, без слов, без раздумий, с жадностью, от которой потемнело в глазах, я врезалась в него, как в жар, как в стену, как в грех, и он не сразу ответил, но дыхание его сбилось, дернуло грудную клетку, и когда я чуть отпрянула, отмерла, встретила его взгляд — расширенные зрачки, губы приоткрыты, дыхание рвется, и он в следующий миг сорвался, как зверь, будто сломалась последняя преграда, последняя мысль, и он резко, жадно схватил меня за талию, вжал в себя так, что я ахнула, прижалась всем телом, вся, без остатка, его рука вцепилась в затылок, крепко, властно, горячо, и он поцеловал меня снова — уже по-настоящему, не