Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Боже мой! Ну как мне переубедить этого барана?

— Это всё неважно. Я люблю тебя, ты любишь меня. С первого взгляда на тебя, я уже тебя любила. Пойми, Васенька, я для тебя, ты для меня. Мы созданы с тобой друг для друга, я сама хотела, — потянулась к его уху: — и сейчас хочу ещё, всегда, как и тогда. — Потом нормальным голосом: — счастье любит тишину. Люди заклюют нас за наше счастье, сейчас. Давай всё сделаем тихо. А после, ты сделай так, чтобы мы могли жить без оглядки на свет, ты ведь можешь? Вот когда ты станешь там, где никто уже не важен, ничьё слово, тогда мы и поженимся.

Грохот! Я опустила взгляд: его рука сжатая в кулак сломала письменный прибор.

Глядя ему в глаза, как была, голая, я медленно опустилась на колени перед ним, взяла в свои его руку, стала покрывать медленными поцелуями.

— Не будет фиктивного брака, пусть так. Мы придумаем, как нам видеться, я тихонько сюда буду приходить, но не для того я столько вынесла, чтобы своими руками твою жизнь загубить.

Я продолжала стоять перед ним на коленях, выдерживая эту битву взглядов. Пока не загрохотали большие часы, пробив полдень. Слепцов тяжело сглотнул, дёрнул головой, прекращая сражение и отошёл к окну.

12.04

Затем, сам помогал мне одеваться, молча. Отправил Тоню готовить экипаж, снова не проронив ни слова для меня, потому, что своей одеждой он так и не занялся, я поняла, что в суд он со мной не поедет.

Я бы тоже не ехала, но обещала Коле.

Не так уж много здесь у меня друзей, чтобы их кидать.

Тоня, вот кто хитрожопая коза, пока подавала шубу и провожала, всем видом показала – ни сном, ни духом, о хозяйских разборках.

Слепцов молча буравил меня взглядом, сложив руки на груди.

Девчонка испарилась, я, уже одетая подошла к нему:

— Я люблю тебя, но вредить тебе не стану. Ты сам потом поймёшь, что так лучше. Не захочешь меня видеть – я пойму. Если захочешь – просто пришли записку, я приду.

На поцелуй он не ответил, губ так и не разомкнул.

Я садилась в карету с тяжестью в груди, прекрасно понимая: он может соскользнуть. Обидиться, распетушиться, но Боже мой, манипуляции, женские уловки – пусть в мелочах без этого никак, но то жизнь, порой, вынуждает врать и изворачиваться. Хотя бы здесь, с ним, по-крупному, я хочу быть честной.

И да, я хочу, чтобы он хотел. Потому как сейчас выходит, что я сама развожу его на секс. А тайная связь, обязанность её скрывать, не афишировать – всегда подогревает интерес. По крайней мере, в моём представлении.

Посмотрим… в то, что он откажется, мне всё равно не верится.

К зданию окружного суда я приехала очень быстро. Отпустила возничего Слепцова, и, двинулась внутрь, когда:

— Алиса!

— Коля, что вы здесь делаете? Заседание вот-вот начнётся? — растерянно протянула руку, сжимая протянутую ладонь. Подавать ручку я так и не научилась, мне негде на это смотреть.

— Жду вас, вы же обещали, — милая, такая трогательная улыбка с ямочками. Так и хочется потрепать за щёчку.

— И приехала, хотела раньше, но…

— Главное приехала, вы… почему вы одна? Как же ваш цербер?

— Коля! — ткнула его в плечо, — вы сегодня такой… такой… нарядный, такой официальный весь, всё же фрак вам очень к лицу.

— Вы считаете? — он в притворном смущении спрятал лицо за ладонями, выглянув одним глазом. — Я старался, наряжался, речь учил, даже материалы почитал, чтобы не опростоволоситься перед вами.

— Болван! Паяц! Даже здесь, в таком месте, не прекращаете шутить!

Я взяла его под руку и он повёл меня, весело болтая, невидимо заставляя толпу расступиться. Мы шли вдоль старого, Екатерининских времён здания, которое не дожило до моего времени. Там я видела на Литейном четыре Большой дом – уродливую махину в стиле конструктивизма, из которой виден Магадан. Сейчас смотрела на другое – империалистическое, с большими колоннами, у дороги стояли кареты, брички, даже один автомобиль. Здесь судили Веру Засулич – девушку, которая хотела справедливости. Она стреляла в Трепова – тварь, посчитавшую себя выше других, тварь, поставившую себя выше закона… (1).

— Не переживайте, я всю ночь учил!

— Что?

— Вы так сосредоточенно о чём-то думаете, за меня волнуетесь. Не волнуйтесь! Я всю ночь учил, потом сам себе рассказывал, потом опять учил…

Мы оба расхохотались. Что символично: прямо у статуи Александру второму в холле.

Боже мой, я сама не понимаю, почему так смеялась, то ли просто выпускала скопившееся, гнала от себя мысли о Васе, о нас, просто наслаждаясь Колиной лёгкостью, позволяя ему заразить меня этой лёгкостью… то ли над всеми этими царьками-губернаторами, что прикрываются благом народа, на деле же – тешат собственное эго и набивают карманы.

— Алиса, — Коля коснулся пальцем моей щеки, показывая мне мокрую подушечку, — вы в порядке? — другой рукой он держал меня за плечо, не давая отстраниться.

Я кивнула.

— Что стало с Верой Засулич?

— Что?

— Её оправдали, а что было потом?

— Потом… — он растерялся, но скоро пришёл в себя: — её освободили здесь же, она спокойно вышла, но на следующий день её приговор опротестовали, она бежала за границу, по правде, я не знаю о её судьбе, слышал только, что она отказалась от террора.

— Оправдали, а на следующий день… Коля, но как так можно?

— Алиса, — он приобнял меня, — вы как-то слишком разгорячились. Все боятся этого места, но вам бояться нечего, вы здесь со мной, вы не преступница…

Кто-то позвал его, он услышал, но проигнорировал, хотел продолжить, но крик повторился.

— Пора.

И мы пошли.

Как по какому-то волшебству, Боже мой, ну чему я удивляюсь! Каких чудес мне ещё надо?

Но присяжный-поверенный, защищавший в суде священника… я не знала этого человека! Не было ни весельчака, ни балагура. Не было ни улыбок, ни ямочек. Предельная собранность, редкие вопросы подсудимому, где каждое слово – звонкая чеканная монета, падающая так, как он и метил. Я поверила, что он не скажет в адрес батюшки ни слова защиты.

А как его можно защищать? Как оправдать пожилого священника, который сам признался, что пропил церковную казну?

Речь прокурора, и действительно, о