Жестокие чувства - Агата Лав

ничего не произносит. Тем более его явно поджимает время, ему нужно решать проблемы. Вернее, проблема одна: нужно как-то выбраться из Турции. И желательно без увечий.

Некоторое время я провожу в комнате, потом все-таки выхожу. Решаю осмотреться, чтобы лучше понимать, что и где находится. Никто не пытается остановить меня, так что я прохожу мимо серьезных мужчин и оказываюсь во дворе. На улице понимаю, что чертить внутреннюю карту бесполезно, слишком много небольших зданий и складов. Это невозможно запомнить, но я заучиваю, куда выводят главные ворота, и бетонную дорожку в другую сторону. Там как раз устроили временную парковку. Люди Третьякова поставили в ряд несколько машин, и от этой картины становится чуть спокойнее. Даже в чужой стране, даже в кризисной ситуации Герман собрал «армию».

Мне приносят обед в боксе. Я забираю его и возвращаюсь в спальню. Там проходит несколько часов. Наступает вечер, и все становится хуже. Сумерки в этом месте похожи на ржавчину, медленно ползут по стенам, съедая остатки уюта. Я пытаюсь уснуть, укрывшись с головой, как будто это хоть как-то может изолировать меня от реальности. Кажется, даже получается. На несколько минут.

Но потом я просыпаюсь.

Раз, второй, третий.

Слышатся глухие звуки: хлопки дверей, мужские голоса, шум мотора. Где-то рядом останавливаются машины.

Я встаю и подхожу к окну. Но прямо перед ним раскинулись ветви старого дерева, так что толком ничего не разглядеть. Они заслоняют весь обзор. Только угадываются шорохи и мелькание фар.

Я шумно выдыхаю и снова ложусь, зарываюсь в одеяло, будто оно способно защитить от тревоги.

И вдруг звук.

Глухой, короткий. Словно хлопок… или выстрел?

Я сажусь резко. Сердце начинает стучать быстрее. Может, показалось? Может, просто стукнулось что-то?

Я со злостью откидываю одеяло и подхожу к двери. Ручка скрипит под пальцами, но стоит только дотронуться до нее, как дверь распахивается сама. Передо мной появляется Третьяков. Он стоит, залитый тусклым светом, в темной одежде, волосы взъерошены, взгляд внимательный, но спокойный.

– Что происходит? – спрашиваю, хотя вижу, что он тоже хочет задать мне вопрос. – Я слышала… что-то. Похожее на выстрел.

Он качает головой:

– Тебе показалось, никто не стрелял. Просто шум, охрана уронила генератор. Ты можешь спать.

Герман говорит это слишком буднично, слишком ровно, как будто и правда считает, что я способна просто лечь и закрыть глаза. После того, как он пропадал неизвестно где целый день.

– Почему ты пришел? – спрашиваю настойчивее.

– Захотел убедиться, что ты в порядке.

– А ты в порядке?

Я щурюсь, всматриваясь в него. Он не задыхается, не сдерживает боль, на первый взгляд. Но мне нужно быть уверенной.

Третьяков вздыхает и без лишних слов поднимает край рубашки. Под одеждой – старые шрамы, загорелая кожа, но ни одной свежей раны.

– Теперь веришь? – произносит он с тенью усмешки, и эта усмешка действует на меня хуже, чем любой упрек.

Меня накрывает раздражение. Он считает это забавным? Мой страх, моя тревога, все, через что я прошла за последние дни, – просто нелепость?

– Ты думаешь, это смешно? – спрашиваю резко, и голос дрожит не от слабости, а от переполняющего гнева.

Я делаю шаг назад и захлопываю дверь прямо перед его лицом. С гулким стуком. Возвращаюсь к кровати, сажусь на край, потом ложусь. Я прижимаю подушку к голове, словно это заглушит все. И шум за стеной, и голоса в моей голове, и образ Германа, который все равно не уходит, даже если его нет рядом.

Я жду, что он скоро это исправит и войдет следом. Это в его характере. Но проходит несколько минут, и становится ясно, что он не посягает на мое одиночество. Я решаю, что это отличный момент, чтобы все-таки уснуть. Это удается не сразу, но зато я просыпаюсь ближе к восьми утра. Я выхожу из комнаты, мой взгляд моментально падает на кресло, которое кто-то придвинул к стенке рядом с дверью. На нем лежат смятая рубашка и маленькая подушка, которую как будто взяли из салона машины.

– Третьяков спал здесь, – рядом раздается знакомый голос.

Я поднимаю глаза и вижу Барковского, который стоит у окна.

– Доброе утро, – добавляет он.

– Доброе. Тебя Герман прислал?

– Да, он сказал, что тебе не по себе здесь.

– Вчера это не помешало ему уехать…

– Вчера мне тоже нужно было уехать.

Барковский делает шаг в мою сторону, и я замечаю, что он до сих пор прихрамывает. Хотя разве могло быть иначе?

– Тебе нашли врача? – спрашиваю его. – Тебе сперва досталось от людей Германа, а потом от парней Лебедева.

– Не худший месяц в моей жизни, – Бабушка усмехается.

Прям в той же манере, что и Герман прошлой ночью, и мне хочется зажмуриться и то ли выругаться, то ли застонать в голос.

Неисправимые, непробиваемые…

– Пойдешь в душ? – спрашивает Барковский. – Я посторожу.

– Мы же оба знаем, что достаточно приказа Германа. Никто и близко ко мне не подойдет.

– Но ты же нервничаешь, – Барковский умеет говорить удивительно мягким голосом, но при этом рядом с ним ни на секунду не забываешь, что разговариваешь с сильным мужиком. – Тут и правда так себе условия, не самое приятное место.

– Мне из-за другого тошно.

Я откидываюсь на стенку и собираю пальцы в жесткий замок.

– Он сперва сам отдал меня Лебедеву, а потом вырвал у него силой. Где тут логика, Антон?

– Ты сперва стерла ему память, а потом отказалась уезжать из его дома. Я ведь предлагал сделать это до того, как к нему вернулись воспоминания.

Он говорит это без укора.

Он даже звучит как старший брат. Немного устало и снисходительно, но с теплотой.

– Это другое…

– Думаешь? – Барковский вытягивает ладонь и смотрит на наручные часы.

– Хочешь сказать, я так и не научилась жить без него? Что на самом деле все это время ждала, когда он вернется и исправит мою ошибку?

– У тебя стресс…

– Антон!

– Что я хотел сказать, я уже говорил. Вы стоите друг друга, Алина.

– Идеальная пара, другими словами?

– Да, – он кивает с уверенностью. – Я тебе скажу еще одну вещь. Ты знаешь, я раньше работал в структурах. Парни из спецназа быстро женятся, потому что нужна та самая, которая будет ждать, встречать дома, создавать это ощущение дома… Да, у нас тут другие порядки. Но это похоже. Та самая удерживает у края. Это роскошь, Алина. Ценнее этого ничего нет.

Я перевожу взгляд на одежду, которую сама не заметила, когда обронила. Я поднимаю ее с пола, а мысли крутятся вокруг слов Антона. Он больше ничего не добавляет, и я