Жестокие чувства - Агата Лав

– Не смей, – шиплю на него.

– Я просто хочу, чтобы ты была откровенной.

– Хватит, Герман. Если так интересно, спроси у него сам! Или верни меня ему!

– Не играй со мной, Лина.

Он напирает, вынуждая меня цепляться за его плечи, чтобы не упасть. Его рука ложится на мое бедро и скручивает ткань жесткой хваткой.

– Я не отдам тебя ему. Ни за какие деньги. Ни за что.

– Ты и не имел права этого делать! Ты не имел права отдавать меня ему! – из меня вырываются главные слова, и я бью Германа в грудь.

Бью по-настоящему, со всей силы, чувствуя, как мои щеки опаляют выступившие слезы. Боль прорезает насквозь, и я ощущаю, как Третьяков пытается поймать меня за плечи и успокоить. Прижать к себе, как малышку. Но я не даюсь, извиваясь всем телом.

– Ты не можешь решать за меня! А если я сама захочу вернуться к нему? – спрашиваю с вызовом и сама вздрагиваю от этих слов. Потому что это ложь. Чистый блеф.

Третьяков вскидывает голову. Его взгляд становится черным, как ночное беззвездное небо.

– Тогда я убью его.

– Так просто?

– Так просто.

Наступает тишина. Давящая. Леденящая.

Он же не шутит…

Наоборот, в его глазах я вижу, что он многое недоговаривает и готов на страшные поступки.

Это все меняет, действует на меня. Вся моя злость вдруг выцветает. Словно и не было обжигающих эмоций, остаются только внутренняя пустота и осознание. Я смотрю на него и вижу, как сильно его выкручивает. Он совсем запутался, до предела, его как будто сорвало с резьбы.

– Тебя несет, – выдыхаю ему в лицо.

А потом поднимаю ладони и дотрагиваюсь до его лица. Сперва осторожно, словно боюсь спугнуть или донести неправильный посыл неверным касанием. Я не хочу сейчас играть в грубость, не хочу ничего доказывать, вырываться или дразнить его, я хочу остановиться. Выдохнуть одновременно. Так, словно у нас одно дыхание на двоих.

– Не играй со мной, Лина…

Он снова повторяет эту фразу.

Только это больше не приказ, а просьба.

Почти мольба.

Звучит как капитуляция. Ведь его грубые мощные руки умеют намного меньше, чем мои, нежные и слабые. И он это знает. Признает. Потому что сейчас я могу одним прикосновением окончательно столкнуть его в бездну, довести до безумия. Я и правда так глубоко вросла в него, в самую сердцевину сердца, что могу сломать.

– Я не играю, – произношу тихо и веду пальцы выше, очерчивая острую линию его скул. – Я хочу, чтобы ты закрыл глаза.

– Хочешь провести еще один сеанс? – он слабо усмехается.

– Нет. Хочу, чтобы ты перестал смотреть на мои губы.

Его взгляд то и дело возвращается к ним, и я вижу, как его накрывает мучительная пелена. После моих откровенных слов Герман не может не думать об этом. О том, что я делала этими губами для Лебедева. Что позволила ему, пока делила с ним одну постель…

– Мы оба запутались, – добавляю голосом, который кажется мне чужим, он звучит из тех времен, когда я умела разговаривать с Германом с невесомой лаской. – Нанесли друг другу раны, с которыми теперь не знаем, что делать.

Мы слишком долго молчали, слишком многое держали в себе. И теперь из нас все вырывается. Без фильтров, без тормозов.

Я веду пальцами по его бровям, словно это часть расслабляющего массажа, и Герман сдается и прикрывает глаза. Я не тороплюсь, позволяю себе не придумывать, что сказать дальше, не подбирать судорожно правильные слова. Тишина больше не кажется давящей, и я позволяю ей задержаться между нами. Иногда в ней больше правды, чем в самых ярких признаниях. Иногда даже в сомнениях больше правды. Потому что за смятением и паузами стоят чувства, настоящие эмоции, с которыми не получается совладать, они оголены и не дают быстро сформулировать мысли. А вот ложь зачастую лежит на поверхности или умело заготовлена заранее, чтобы тут же слететь с губ.

Я сама играла в эту игру. Когда я решила уйти от Германа, я до часа икс придумала все слова, которые произнесу, чтобы уговорить его поехать отдыхать в уединенное место и расслабиться под мой убаюкивающий голос. У меня был план. Та самая ложь.

А сейчас у меня нет ничего. Кроме этого момента. Кроме чувства, что под моими пальцами крошится корочка льда. Хотя со мной тоже что-то происходит. Я вспоминаю другую сторону своей уязвимости. Ведь дело было не только в страсти, не в диком пламени, в которое меня умело бросал Третьяков, покрывая грязными поцелуями и растирая пальцами мою кожу. Была и нежность. И что-то истинное, редкое, почти не уцелевшее в этом мире.

– У тебя пальцы подрагивают, – бросает Герман.

И поднимает свои руки, накрывая мои тонкие пальцы. Я больше не вижу их, перед глазами остаются только крепкие широкие ладони Третьякова. Он ведет их вниз, помогая мне пройтись по его шее и замереть на груди. Я чувствую, что наше дыхание и правда стало общим. Мы дышим одинаковыми отрезками. То ли затравленно, то ли предельно осторожно. Как перед прыжком, который решит все.

– Ты сможешь меня когда-нибудь простить?

– Ты не просил прощения…

– Сейчас прошу, – нажимает он твердым голосом. – Ты простишь?

– Не знаю… Но я хочу. И я хочу тоже попросить прощения. За то, что сделала.

– Не надо. Я сам тебе позволил. Мы это уже выяснили.

– Герман…

– Отпусти это. Я отпустил.

– Правда?

– Правда. – Он отпускает мои руки и переносит ладони на мои плечи, мягко сжимает и подталкивает меня к себе. – Правда.

– А что, если я сейчас скажу чертовски неприятную вещь? – Я выжидаю всего секунду и продолжаю: – Я хочу поговорить с Лебедевым.

– Ты издеваешься?

– Я хочу избежать крови…

– Нет, – обрывает Герман. – Нет, Алина. Даже не думай.

– Почему?

Он закрывает глаза. Его губы сжимаются в тонкую линию, а пальцы сильнее надавливают на мое тело.

– Потому что он опасен. Потому что я знаю, как он мыслит. И знаю, что он делает с людьми, которые идут против его сценария.

– Я не иду против. Я хочу просто поговорить.

– Зачем? – его голос становится резче. – Хочешь разыграть какую-то тонкую игру? Или надеешься, что сможешь уговорить его забыть обо мне?

– Я все прекрасно понимаю. Но я имею право. На один разговор. На одну попытку сделать что-то по-своему.

Глава 24

Герман ничего не отвечает, он берет паузу, чтобы