Веди меня через бури горы Химицу - Мицуно Вацу

В любом случае, другого плана как скрыть моё отсутствие на случай, если мужлан решит меня проведать, у меня не было, поэтому пришлось остановиться на чучеле под одеялом.

Закончив нехитрые приготовления, я начала прислушиваться. В доме царила тишина. Слуги жили этажом выше, в дальних коридорах. Там же они заканчивали свою вечернюю работу, поэтому беспокоиться о них не стоило. Но вот Аяка, как личная служанка Изуми, жила в соседней от неё комнате, совсем недалеко от моей, и могла в любой момент выйти за чаем или благовониями для своей госпожи. Ну и Таичи, конечно, мог в любой момент закончить своё отмокание в офуро. Долго ждать подходящего момента я не могла. Пока было тихо, нужно было бежать.

Медленно отодвинув дверь, я потушила единственную свечу в комнате и выскользнула в коридор. Спустя пару шагов по скрипучим половицам, укрытым перед зимой для тепла толстыми матами-татами, я оказалась у двери в сад.

«Так, это что? Улыбка удачи?» – мысленно просияла я, увидев, что дверь забыли задвинуть на ночь. За год мне, разумеется, удалось разобраться с её хитроумной задвижкой, но она всё равно открывалась слишком громко, а значит, могла меня выдать. Теперь же одной проблемой стало меньше.

Надев гэта и морщась от того, как они тёрли даже перебинтованные ноги, я тихонечко пошла по тропинке к воротам. Это был подозрительно лёгкий побег. Даже фонари вдоль крутых ступеней снова горели, освещая мне путь к деревне. «Так просто», – удивлялась я, почти жалея, что не решалась на такие ночные вылазки раньше.

Вот только удача была дамой с характером, и над теми, кто принимал её дары как должное, любила посмеяться. Но об этом я задумалась, только спустившись в деревню.

ТАИЧИ

Опустившись в офуро, я не смог сдержать тихого усталого вздоха. Путь от владений даймё до Гокаямы даже верхом был не самым простым и занимал почти неделю. Возвращаясь домой, я с нетерпением ждал возможности обнять мать, провести долгие часы, отмокая в воде, и заснуть на мягком футоне, вдали от от интриг двора нашего господина.

А что получил? Едва не погибшую на моих глазах гайдзинку и почти ставшую убийцей хозяйку дома Мацудайра.

«Как чувствовал, что надо спешить, – думал я, смывая с волос дорожную пыль. – Хорошо хоть даймё был милостив и отпустил домой на зиму». Просьба покинуть господина была позором для любого самурая, призванного служить ему. Посему сам просить о таком я бы не стал. Однако за меня всё решил случай – на даймё было совершено покушение. Мне посчастливилось дежурить в ту ночь у покоев и вступить в бой с синоби-но-моно[36], нанятых убить его. Несмотря на то, что покушение удалось предотвратить, меня серьёзно ранили, о чём теперь вечно должен был напоминать всё ещё красный и зудящий от соприкосновения с горячей водой продольный шрам на груди.

Почти месяц я провёл под присмотром лекаря даймё, то идя на поправку, то вновь теряя связь с реальностью от лихорадки, начинавшейся из-за воспаления раны.

Я поморщился, погружаясь в воду с головой, словно мог смыть воспоминания о видениях, приходивших ко мне в бреду. Они были странными даже для такого состояния. Какие-то тени с неестественно длинными когтистыми пальцами то и дело приближались ко мне, но ни лекарь, ни навещавшие меня воины не видели их. Только я. Эти тени шептали: «Живи, Мацудайра. Твоё солнце должно замерзнуть её стараниями, а не так». Несмотря на бесконтрольный ужас, охватывавший меня с приближением теней, их визиты облегчали боль в груди, и вскоре рана начала затягиваться. Ещё месяц я не мог встать, а когда наконец вернулся к выполнению долга перед даймё, он, в благодарность за спасение его жизни, наградил мой удел свободой от налога на год и отослал меня зимовать с матерью.

Как это было принято, я трижды отказывался уезжать, хотя в глубине души хотел вернуться в Гокаяму. Не из-за трусости перед возможной угрозой жизни на службе даймё, но из-за волнения за мать. В конце концов, я оставил её одну то ли просто с повредившейся разумом гайдзинкой, то ли с ёкаем юки-онной. Оттого я и согласился покинуть господина и пустился галопом домой.

По пути мне снова мерещились тени, посещавшие меня в бреду. Казалось, они подгоняли меня и сулили какое-то несчастье. И, вернись я хоть на несколько мгновений позже, случилась бы беда.

В задвинутую дверь офуро постучали, и за ней раздался голос Аяки:

– Господин, ваша матушка очень утомилась и отправилась спать. Она просила передать вам свои извинения, а также мольбу перенести разговор на утро.

– Хорошо, Аяка. Предупреди об этом и госпожу Мотидзуки.

– Как прикажете, господин.

– Как её раны?

– Просто царапины. К утру уже затянутся, – быстро ответила служанка.

– Ты помогла ей перевязать ноги?

– Не думаю, что это так необходимо…

– Помоги, – коротко приказал я.

– Да, господин, – в голос Аяки проскользнуло едва уловимое раздражение, и, если бы я не знал её практически с детства, то не различил бы его.

Служанка ушла от дверей офуро, оставляя меня в раздумьях о том, что же изменилось в доме за год. Причиной изменений, конечно, была гайдзинка. В этом я не сомневался. «Но как ей удалось довести мою мать до такого срыва, а покорную Аяку до неповиновения?.. Может, они поняли, что она не юки-онна и их надежды на её дары тщетны?»

Конечно, вспоминая колкости, так легко срывавшиеся с красивых губ Минори, можно было предположить и другие поводы для ссор, но я слышал обрывки её разговора с матерью у ворот. Тогда гайдзинка, несмотря на крики госпожи дома, всё равно отвечала ей почтительными обращениями, которых в дни моего отъезда ещё не использовала. Из этого следовало, что она тоже изменилась.

«…С красивых губ?.. – уцепился я за фразу из своих же мыслей. – Горячая вода тебе разум расплавила, Мацудайра?» Тряхнув головой, я поднялся из воды, надел чистые хакама[37] и хаори[38] и залпом выпил отвар из перемолотых чайных листьев. В резиденции даймё приближённые самураи уже пили чай по новой китайской традиции – не перемалывали или высушивали листья на сковороде, а обдавали их паром и заваривали к горячей воде. Такими же напитками меня поднимал на ноги лекарь, и теперь горечь по-старинке приготовленного чая заставила меня скривиться. «Совсем расклеился, – усмехнулся я. – То гайдзинку красивой называешь уже не в первый раз, то офуро радуешься больше, чем звону