Моя идеальная ошибка - Оливия Хейл

Направляется к велопарковке, вытирая лицо тыльной стороной левой руки.

Наверное, бедро. Я слышал, насколько больно бывает танцорам. Травмы, переломы... Неужели настолько все плохо? Я хмурюсь, глядя ей вслед и перебирая в голове возможные варианты помощи.

Бентли плавно подъезжает к бордюру, и Мак выбирается из салона.

— Сэр? — спрашивает он, взглянув на рюкзак в моей руке.

— Положи его в багажник, — говорю я. — Велосипед влезет?

Он хмурится, но не задает лишних вопросов.

— Да, если сложим одно из сидений.

— Давай.

Я присоединяюсь к Изабель у велопарковки.

— Все нормально?

Она заканчивает с замком и оборачивается ко мне с широкой улыбкой. Глазах все еще блестят, но щеки сухие.

— Да, уже гораздо лучше. Ты уверен, что велосипед влезет?

— Да. Слушай, я могу отвезти тебя к врачу.

— Нет-нет. Все в порядке. Мне просто нужен отдых, — она все еще улыбается. — Поверь, это не первый раз.

Мы с Маком поднимаем велосипед и аккуратно устраиваем его в багажнике.

— В Грейстоун, — говорю я.

Он кивает и выезжает в плотный поток. Мы с Изабель не разговариваем всю дорогу, пока машина не останавливается у ее дома. Я узнаю это место — бывал часто, когда Конни еще здесь жила.

Мак достает велосипед, и я двигаюсь, чтобы помочь, когда Изабель останавливает меня, коснувшись предплечья.

— Алек, — говорит она.

Я замираю.

— Да?

— Спасибо. Правда, — ее улыбка мягкая, спокойная, и глаза больше не блестят от слез. — Я очень это ценю.

Я прочищаю горло.

— Что угодно для подруги Конни.

Мы с Маком провожаем ее до холла Грейстоуна, помогая с велосипедом и рюкзаком. Смотрим, как двери лифта закрываются, и девушка исчезает из виду. Воспоминание о ее танце остается со мной, как и слезы. Образ, как Изабель плачет — оседает где-то глубоко, тяжело, как заноза, которую не вытащить.

В горле образуется ком, и я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, ослабляя воротник. Непрактично, думаю я и знаю, что это правда. Но одно лишь знание не остановит притяжение.

Только когда машина отъезжает от Грейстоуна, я осознаю, что так и не поговорил с директором младших балетных групп о занятиях для дочери.

3. Изабель

Я сижу на диване и смотрю на письмо, пришедшее несколько дней назад. Открыв конверт, так и оставила бумаги разложенными на двухместном диванчике, как затаившаяся и готовая к броску кобра.

Я знала, что этот момент наступит, просто не думала, что так скоро. Прошла всего неделя с тех пор, как я ушла из Академии с набитым рюкзаком, в котором были все вещи из шкафчика, и ноющей болью в бедре. Лед и отдых помогли унять боль, но теперь, когда я осталась без работы, травма — далеко не самая большая проблема.

Я живу в этой маленькой однокомнатной квартире уже шесть лет. Одной из немногих, что сдаются в субаренду Нью-Йорской Балетной труппе по девяностодевятилетним договорам. Напоминание о тех временах, когда богатые покровители искусства дарили балетным солистам доступное жилье в новостройках. Готова поспорить, имя заказчика Грейстоуна и по сей день красуется на золотистой табличке в холле Нью-Йорской Балетной Академии.

Когда попала в труппу, мне выделили это жилье с минимальной арендной платой. Шесть лет я платила за него то, что в масштабах Нью-Йорка даже арендой назвать трудно.

Надо было больше ценить, пока оно у меня было.

Телефон вибрирует на деревянной столешнице кофейного столика. Один раз. Второй. Третий. Семейный чат с младшими братьями и сестрами не умолкает все утро, что нередко. В отличие от моего молчания. Я никому не сказала, что меня списали. Просто забилась в маленький закуток с льготной арендой, из которого меня теперь выгоняют.

Даже почитать нормально не получается. Электронная книга лежит рядом с телефоном, нетронутая. Остается только один вопрос, заполняющий все пространство внутри меня. Что, черт возьми, теперь делать?

В дверь стучат и раздается голосок:

— Привет! Ты дома?

Я вздрагиваю. Кажется, это голос Конни. Но ведь она не живет в Грейстоуне с тех пор, как вышла замуж за злейшего врага, ставшего ее... судьбой.

На секунду даже хочется не открывать. Притвориться, что меня нет.

Но голос раздается снова:

— Изабель? У меня французские пончики!

— Иду! — я с усилием поднимаюсь с дивана и открываю дверь.

Конни — как лучик солнца в тусклом коридоре. Рыжие волосы собраны в хвост, щеки румяные от мороза.

Но улыбка гаснет, как только она видит меня.

— Ты в порядке?

— Не совсем.

— Черт, — говорит она, поднимая бумажный пакет. — Может, стоило взять больше пончиков?

— Сколько ты принесла?

— Три. Было четыре, но один я съела по дороге.

Я распахиваю дверь шире, пропуская Конни внутрь.

— Сойдет.

На дворе воскресенье, но выглядит она так же безупречно, как и в любой будний день. Тренч и сапоги, а на пальце поблескивает изумруд в кольце.

— Я поняла, что что-то случилось, когда ты отменила йогу. А тут как раз собиралась заехать, чтобы забрать последние документы по старой квартире, и... Изабель?

Я тяжело вздыхаю.

— Да. Прости. Просто... это была очень долгая неделя.

— Вижу, — осторожно говорит она и ставит пакет с пончиками передо мной. — Так. Чем я могу помочь?

— Я больше не танцую.

Конни на мгновение замирает.

— Бедро? Я думала, тебе лучше.

— Не настолько, чтобы это устроило художественного руководителя или директора Академии.

Конни садится за кухонный стол, взгляд вдруг становится серьезным.

— Расскажи, что случилось.

И я рассказываю, сжимаясь в кресле напротив во все еще тренировочных леггинсах. В них я, кажется, живу последние несколько дней, каждое утро отрабатывая полуторачасовую растяжку. Некоторые привычки умирают очень медленно.

Примерно на середине рассказа начинаю плакать. Не собиралась. За всю эту неделю ни разу не расплакалась — даже тогда, когда потеряла самообладание перед Алеком. Но говорить об этом с кем-то, кому допустимо слышать дрожь в моем голосе — немного другое.

— О, Иза, мне так жаль, — говорит Конни. — Знаешь что? Да к черту руководство этой Академии. Если они не могут разглядеть, какую ценность ты представляешь, и просто дать время на восстановление, это их потеря.

Я всхлипываю и даже смеюсь сквозь слезы, потому что это такая нелепость. На место одной танцовщицы всегда найдется как минимум три претендентки. Это жестоко и несправедливо. Я не «ценность». В отличие от них.

— Я не знаю, что делать, — говорю я. — У меня нет других умений. Вообще никаких. Я посвятила этому всю свою жизнь. Каждый момент, — хватаю письмо, сминая в руке. — А теперь мне еще и съезжать надо.

Глаза Конни округляются.

— Что?

Когда заканчиваю объяснять, она