На твоей орбите - Эшли Шумахер

Кажется, я сказала что-то не то: на глаза у мамы навернулись слезы.

– Такое происходит постоянно, – говорит она. – Иногда намеренно, иногда по воле случая, иногда что-то среднее. И порой все к лучшему, даже если грустно отпускать.

Я открываю рот, собираясь ответить, но мама не закончила. Она поворачивается ко мне, выпрямляется и кладет ладони на мои залитые тушью щеки.

– И, Нова, мне очень, очень жаль, если ты чувствуешь, что из-за моей работы тебе пришлось пожертвовать слишком многим.

Вот теперь она рыдает. Как странно мы, наверное, выглядим: она в своих легинсах, я в звездном платье, сидим у стены под аккомпанемент громкой музыки, раздающейся из-за школьных дверей. Мы с мамой редко следуем традициям, но это выходит за всякие рамки.

– Надо было мне раньше сказать, – говорю я ей. – После Сиэтла, после всей той ерунды с Лиамом, и…

– Нет, я должна была заметить, – говорит мама. – Это моя обязанность, замечать.

– Но ты не можешь заметить, если я специально это скрываю, – говорю я. – Ты же не умеешь читать мысли, а я хотела… Я хотела, чтобы все было в порядке. Потому что я не всегда ненавидела переезды. Но у меня сейчас такое чувство, словно на меня внезапно обрушились все эти заявления в университеты и вроде бы я должна уже спланировать свое будущее, но я не знаю, какое будущее хочу.

Мама улыбается:

– Я тебе рассказывала про свою любимую учительницу? Миссис Манн в старшей школе? Она преподавала рисование. Мы с Китом ходили туда вместе, кстати говоря. Она говорила, что, если не получается нарисовать предмет, попробуй нарисовать негативное пространство вокруг него. Всегда повторяла: «То, чего нет, так же важно, как то, что есть. Определите пространство, которое вам не нужно, и останется только то, чего вы хотите».

Я думаю над ее словами.

– Мне не очень нравится бегать марафоны, – говорю я.

Мама смеется сквозь слезы:

– Хорошее начало, Нова.

Какое-то время мы молчим. Музыка в школе сменилась, привлекая мое внимание. Наверное, где-то там внутри мирятся Сэм и Эбигейл. Объясняются, исцеляются, заново очерчивают пространство вокруг себя.

Я не знаю, чего я хочу. Но я точно не хочу, чтобы Сэм грустил и тосковал без меня просто ради того, чтобы мы доказали друг другу, что проведенное вместе время – в детстве и в последние недели – чего-то стоило.

– Я хочу, чтобы он был счастлив, – шепчу я неосознанно, но мама кивает. Наверное, теперь, когда я услышала про нее, и Кита, и вселенную, параллельную нашей с Сэмом, я знаю, что она правда понимает.

– И, если он хотя бы наполовину похож на своего папу, этого Сэм хочет и для тебя, моя хорошая. Тебе лишь остается решить, будет ли он частью негативного пространства или самого рисунка.

Глава 23

Сэм

Моя тщательно выстроенная жизнь разваливается всего за пару часов. Сначала я слушаю песню про оленей, сбивающих бабушек, потом агрессивный балет Шекспира и, наконец, шлягеры из шипящих колонок ресторанчика «Браумс».

Невозможно сосчитать, сколько раз мы так сидели: мама, папа и я. Они – бок о бок напротив меня, всегда с чашками холодной воды и клубничным милкшейком на двоих, я – с газировкой и шоколадным коктейлем, который никогда не мог допить, потому что объедался картошкой.

Правда, обычно мы сидели так после футбольных матчей – или баскетбольных, когда я год ходил в ту секцию, – или пару раз в год по воскресеньям, когда мама заставляла нас сходить в церковь.

Ни разу мы не собирались после вечера выпускников.

Ни разу мы не собирались после того, как я все испортил.

Я позвонил папе, когда Лис обнаружил нас с Эбигейл у шкафчиков. Она отправилась на поиски Кэтрин, но перед этим оставила мне прощальный подарок за месяцы не особо гладких отношений – поцелуй в щеку.

Я никогда не заслуживал Эбигейл Шепард.

И сейчас, слушая, как Элвис поет об отелях разбитых сердец, потому что все этим вечером решило быть до боли ироничным, мне придется рассказать о разваливающейся жизни родителям. Более того, мне придется снести ее до основания.

Я знаю, что родители меня любят. Я знаю, что они желают мне счастья. Но я так далеко прошел по пути запланированного будущего, что до ужаса боюсь их реакции. Вдруг они начнут убеждать меня, что я поступаю неправильно?

Наверное, боюсь я потому, что и вправду ошибаюсь.

– Сэм, кушай, – говорит мама.

Я решаю начать с простого вопроса:

– Эм, как Нова доберется домой, если вы оба здесь, а у ее мамы нет машины?

– Нова и Мара уже дома, – говорит папа.

Они с мамой переглядываются, и между ними происходит целый молчаливый разговор, который я не могу понять.

– Кстати говоря, – говорит мама – медленно, словно ждет, когда папа ее остановит, – нам нужно обсудить несколько вещей.

Странно, но тревога моя ослабевает. Может, если не мне одному делиться Серьезными Вещами, будет не так страшно?

– Например? – спрашиваю я.

Мама с папой опять переглядываются, папа отпивает коктейль, а мама берет его за руку.

То, что рассказывает папа, звучит невероятно. Он рассказывает, что, когда они с моим отцом были маленькие, они боялись приходить домой после школы, потому что не знали, каким обнаружат своего отца. Они проводили много времени на улице, до последнего не возвращались домой – что, говорит папа, иногда играло с нами злую шутку: отец мог разозлиться за то, что они «опоздали на ужин» из черствых бутербродов, которые он приносил с работы в супермаркете.

Но это не самое невероятное. Бо́льшую часть я знаю по обрывкам разговоров, папиных рассказов о детстве, о том, как он выжил. Он говорил, что понимает, через что я прошел, и что сейчас я в безопасности, хотя в это трудно поверить.

Самое невероятное я слышу после его дрожащего вздоха, когда мама гладит его по спине.

– С Марой я встретился в седьмом классе, – говорит папа. – Ее семья переехала в соседний дом. Однажды я прятался в заброшенном парке за нашими заборами – там мы и столкнулись друг с другом. Буквально. Она шла в одну сторону, я в другую, оба пытались убежать от собственных мыслей.

Я не поспеваю, не могу осознать его слова.

– Ты знал маму Новы?

– Да, – говорит он. – Она была…

Он смотрит на маму. Та улыбается и продолжает за него.

– Мара была для твоего отца солнцем, – говорит она. – Так он ее и называл: Солнышко. И они были очень хорошими друзьями.

Я вглядываюсь в мамино лицо, пытаясь увидеть следы ревности или злости, которых нет, а папа рассказывает, как они с Марой продолжили общаться после школы, во время учебы в университете, как она пришла к ним на свадьбу, а потом…

– И все? – спрашиваю я. – Вы просто потеряли связь?

Папа кивает:

– Недавно твоя мама предложила вновь с ней связаться, но мы с Марой понимали, что навсегда останемся друзьями, пускай и не близкими. Я не хотел вторгаться в ее жизнь.

Огромный поток информации не похож на цунами. Мне не кажется, что я тону – скорее, неуклюже плаваю кругами.

– Но зачем вы говорите это сейчас? – спрашиваю я. – Почему не сказали, когда поняли?

Папа отвечает:

– Потому что Нова рассказала, что произошло с Эбигейл на балу, и мы решили, что тебе пора узнать. Ты достаточно вырос, сынок, причем уже довольно давно, и можешь сам принимать решения о своих отношениях.

Я кладу голову на стол.

– Слишком много всего, – говорю я.

Мама гладит меня по волосам.

– Есть еще что-то, что ты хочешь сказать? – спрашивает она. – Раз уж мы тут раскрываем души.

Я не поднимаю головы, поэтому мама не слышит мое бормотание.

– Что-что? – переспрашивает она.

Я снова бормочу, пробую слова на вкус, пока родители их не слышат, пытаясь понять, подходят ли они мне. Разваливаться больше нечему.

Разве недостаточно расстаться с девушкой