Хозяйка старой пасеки 3 - Наталья Шнейдер

17

Да, в его словах была своя правда, и все же…

— Согласна, Кирилл Аркадьевич. Нищий, у которого на руках сестра и мать, не может позволить, чтобы они голодали. Он может пойти на большую дорогу или стать шулером. Может искать богатую невесту, засидевшуюся в девках. Или работать. Нелидов выбрал последнее.

— Работу в доме богатой невесты, которая… — Он осекся.

— Скорее всего, засидится в девках, потому что опозорила себя? — договорила за него я. — Однако, как вы сами видели сегодня, у меня от женихов отбоя нет.

— Которая не слишком смыслит в людях, хотел я сказать. И не замечает, что ее управляющий делает авансы не только ей, но и моей кузине.

Как раз мне-то Нелидов никаких авансов не делал. А вот Вареньку бросался спасать и в омшанике, когда едва не взорвалась граната, и в этот раз. Однако сейчас вряд ли стоило напоминать об этом Стрельцову.

— Благородство, Кирилл Аркадьевич, — не то, что можно себе позволить или нет. Это выбор, который мы делаем каждый раз заново. Когда выбираем не приукрашивать свое положение. Не пускать пыль в глаза. Нелидов не пытался казаться тем, кем он не является. Он признался в своей бедности.

— Барышни любят страдальцев, — усмехнулся Стрельцов. — Благородная бедность так романтична! Готов поспорить, он не выберется из нее, потому что тогда барышни перестанут восхищаться его мужественной борьбой с обстоятельствами.

Наверное, Нелидов мог защитить себя сам. Да по большому счету он вовсе не нуждался в защите — я его наняла, мне и увольнять, а не исправнику. Но почему-то мне было очень обидно за парня. Охотник за богатыми невестами вел бы себя не так, совсем не так.

Или на самом деле мне было обидно за себя? За фразу, что я совершенно не разбираюсь в людях?

— При чем здесь романтика? Я говорю о человеке, который нанялся на работу, зная, как люди его сословия… нашего сословия относятся к работе по найму. И все же он решил обменять свои знания и свой труд на деньги — не такие уж большие деньги.

— Вот именно! Дворянин с его дипломом мог бы позволить себе…

— С его дипломом и без рекомендаций? С репутацией человека, не сумевшего сохранить то, что досталось от родителей?

— Я же говорю, барышни любят страдальцев, — с неожиданной горечью произнес Стрельцов и отвернулся.

Я ошалело моргнула. Нет, похоже, дело не в Вареньке.

Стрельцов ревнует? Меня? К Нелидову?

— Что за бред! — вырвалось у меня.

— Бред? — поднял бровь он. — Бред — пустить в дом охотника за приданым. Или вы прекрасно понимали, что делали?

— Знаете что? Вы приходите в мой дом расследовать убийство — хорошо, это ваша работа. Вы подозреваете меня невесть в чем — пусть, в конце концов, мы слишком недавно знакомы, чтобы вы верили мне за красивые глазки. Вы придираетесь к каждому моему слову и поступку. Но если я так дурно влияю на вашу кузину и так неподобающе веду себя — увезите ее отсюда. И не смейте меня ревновать!

Он вздрогнул — едва заметно, но я увидела.

Тишина повисла между нами. От усадьбы долетел смех мальчишек. Полкан гавкнул на что-то. А мы стояли, глядя друг на друга, и мне отчаянно не хватало воздуха.

— Вы слишком много о себе думаете, Глафира Андреевна, — холодно произнес Стрельцов.

Его голос был ровным. Слишком ровным. Как у человека, который из последних сил держит себя в руках.

— Возможно, вы правы, — медленно проговорила я. — Возможно, я действительно неправильно поняла ваши слова.

Я смотрела на него — на желваки на скулах, на чересчур прямую осанку, на пальцы, сжатые в кулаки. И до меня вдруг дошло.

Барышни любят страдальцев.

Не про Нелидова. Не про меня. И вовсе не в Вареньке дело.

Дело в тех, что видели в нем не Кирилла Стрельцова — человека с его характером, привычками, недостатками. А трагическую фигуру — едва не погибшего в аду, со шрамами на душе и теле. То, что он хотел забыть, для провинциальных дам было сценой из романа. Поводом к снисходительной жалости. Возможностью почувствовать себя утешением для раненого воина.

Что-то внутри дрогнуло.

Я представила: совсем юные барышни, вздыхающие над бедным Кириллом. Матери, шепчущие дочерям: «Он так страдал, милая, будь с ним ласкова». Сочувствующие взгляды.

Почти смягчилась.

Почти.

Потом вспомнила, как он сам смотрел на меня вчера вечером. Как проверял каждое мое слово. Как обвинял в притворстве и манипуляциях.

Если женщины ранили его — это не оправдание для того, чтобы ранить меня.

Я выпрямилась, вскинув подбородок.

— Возможно, я действительно слишком много о себе возомнила. — Голос прозвучал жестче, чем я рассчитывала. — А вы? Не много ли на себя берете? Вы — представитель власти, которого я обязана пустить в свой дом. Не более. Так какого черт… какого лешего вы указываете мне, как говорить, что делать и кого нанимать, если ни мои слова, ни мои действия не нарушают закон?

Да, у него были причины быть циничным. Да, ему есть что припомнить: мать, в лицо сыну заявлявшая о «пушечном мясе», Оленька, выскочившая за другого, едва пришла весть о его смерти, сочувствующие взгляды, которые он наверняка считал оскорбительными. Но у всех нас в прошлом есть что-то, что нас едва не сломало.

— Вы думаете, будто я защищаю Нелидова из жалости? Из желания почувствовать себя благодетельницей? — Меня понесло. — Нет. Я защищаю его, потому что считаю, что это человек, который, потеряв все, не потерял чести. Который готов работать, а не просить милостыню или искать легких путей. Вас это так злит, потому что вы сами такой же. Потому что вам противна мысль о чьей-то жалости. Потому что вы не хотите, чтобы в вас видели не человека, а…

— Речь не обо мне, — перебил он. — А о вашем поведении.

Ах так⁈ А о своем поведении не хочешь поговорить?

— Нелидов, возможно, и охотник за богатыми невестами — так попросите Марью Алексеевну быть дуэньей при вашей кузине или вовсе отошлите ее. Теперь, когда нога ей не мешает, она перенесет путешествие. Но он, по крайней мере, пришел и сказал: вот он я, вот таково мое положение, вот что я могу вам предложить и вот какую плату за это хочу.