Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова

Добряна рассмеялась невольно.

— И то верно. Даже ежели одна замуж выйдет, а вторая в Роще сидеть не захочет, хоть одна-то да справится. А нет, так и еще учениц найдем! Надобно уж смену себе готовить, нечего тянуть!

Хоть и есть еще у Добряны лет тридцать-сорок, а то и поболее, ну так что же?

— То-то и оно. Напиши Беркутовым, еще кому из родни своей напиши, ежели есть у них девчонки на погляд, пусть приезжают, привозят их сюда. Будем смену растить, будем учить да воспитывать, мало нас, сама видишь, беда пришла стоглавая, а рук у нас куда как меньше оказалось.

Добряна кивнула решительно, слезы вытерла, с пенька поднялась.

— Сделаю, Агафья. И… прости меня, когда глупости говорила. Не со зла я, не понимала многого, не видела, не задумывалась. А тебе-то куда как труднее пришлось.

Улыбнулась в ответ Агафья Пантелеевна. И то верно, среди людей завсегда сложнее, нежели среди берез. Березы-то спокойные, где посадишь, там и расти будут, а с людьми… ох, не получится так с людьми! Куда им до березок-то!

— И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные… ты-то не знаю, а я точно.

Рассмеялись женщины.

И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о Роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла — объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и преумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала — так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.

Не знала. К сожалению.

* * *

Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты — домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:

— Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!

Аксинья в тягости?

А Михайла о том и не слышал, а ведь должны были на каждом углу толковать? Странно… хотя могут и скрывать до поры. И так делают, когда баба слабая, не уверены, что ребеночка она доносит. От дурного взгляда, от пакостного слова прячут. А только тогда б и еще старались прятать сколько можно? Странно это как-то…

Федор на Михайлу поглядел, рукой махнул.

— Вон отсюда все!

Михайла поклонился, да и вышел. Эх, подслушать бы, о чем речь пойдет! Почему-то казалось ему, что важное там говорят. И для него важное!

Но…

Устинья про глазки и ходы потайные знала. А Михайла, хоть и догадывался, да попасть туда не мог. И Любава знала. И комнату выбрала такую, чтобы не подслушали их точно. Федора к себе поманила.

— Соврала я, сынок, уж прости меня.

— Матушка, да что ты… не нашелся дядя Платон?

— Я б тебе мигом отписала. Нет, не нашелся.

— А…

— И ритуал пройти не успел, иначе б получилось все у вас. Вот что, Федя, мы к Аксинье сейчас пойдем. Запоминай, что ты говорить должен, а мы с Варварой за себя сами скажем. Понял?

Федя запоминал старательно, хмурился.

— Матушка, может, просто поколотить ее? Вот и ладно будет?

— Нет, Феденька, нельзя покамест. Не хозяева мы тут, не надобно забывать…

Федор скривился, да крыть нечем было.

— Ладно. Пойдем к дуре этой! Дело делать надобно.

* * *

Аксинья у себя в покоях сидела, покров на алтарь расшивала. Ничего-то ее не радовало сегодня. Ни летник шелковый, ни сарафан нарядный, золотом шитый, ни украшения драгоценные — крОви у нее начались, регулярные, не в тягости она. И в этом месяце не затяжелела, а уж как надеялись! Как мечтала она!

Когда б у нее ребенок был, все б иначе было, и ее б уважали, кланялись земно. А так…

Несправедлива жизнь!

Устька по коридору идет, перед ней и бояре шапки ломают, а Устинья каждому приветствие находит, каждого о чем-то да спросит, улыбнется, здоровья пожелает… царица она, понятно, а все ж таки улыбаются ей искренне, не по обязанности. И слуги шепчутся, мол, добра, мудра да уважительна — очень обидно сие.

А Аксинья ровно тень какая. И видят ее, и ровно не видят… нечестно так-то! Несправедливо! И никто про нее ничего не скажет линий раз, вроде как женился царевич и пусть его. И муж Устинью на руках носить готов, а Федька об Аксинью только что не ноги вытирает!

А она что⁈

Чем она хуже сестры⁈

Нечестно так-то!

Куда уж Аксинье понять было, что не соревноваться с сестрой надобно, а своей жизнью жить, своим удачам да победам радоваться, свое счастье строить, на чужое не оглядываясь…

Не под силу ей это было. Когда б не Устя — другая бы нашлась для зависти да ревности. Но тут уж так сложилось…

Дверь в горницу отворилась, муж вошел, за ним мать его и Варька Раенская в черном платке, ровно ворона какая. И чего она так закутывается? Мужа-то ее еще не нашли, может, и жив покамест?

Аксинья честь по чести встала, поклонилась в пояс.

— Феденька, муж мой…

— Ждала, женушка?

— Ждала, муж мой.

А что ей еще сказать было? Не правду ведь говорить? Ждала… что кабан тебя клыками пропорет или медведь какой сожрет! Мечтала о том и молилась ежечасно!

Не повезло!

Сволочи, а не звери, мог бы хоть один для Аксиньи постараться!

— Поговорить нам надобно, Аксиньюшка, — свекровка вступила. Голос медом полился, Аксинья чуть не скорчилась от сладости приторной.

— Государыня…

— Аксиньюшка, сыну моему наследник надобен.

— Роду я ему деток, может, в следующем месяце и понесу уж, матушка.

— И такое может быть, Аксиньюшка. Да я к тебе с другим. Есть уже у Феденьки ребеночек.

— ЕСТЬ⁈

У Аксиньи рот шире ворот открылся, хоть ты телегой заезжай. Любава