Кощеева гора - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Но как раз потому, что при мысли о разлуке с Прияной нападала тоска, уехать от нее подальше было наилучшим решением. Уж не это ли Эльга имела в виду, когда выбрала его для поручения? Она ничего не говорила, но вполне могла заметить, как у этих двоих складываются дела. Стоило убраться подальше, пока того же самого не разглядел кто-нибудь еще.

Что же дальше? Торлейв не мог не думать о Прияне, но даже не знал, о чем мечтать. Обольстить ее? Постараться забыть? Поскорее найти подходящую невесту и жениться? Уж это точно придется сделать – нельзя же вечно ходить бобылем ради любви к чужой жене! Да еще и княгине – у такого мужа ее не похитишь, не отнимешь. И даже пожелай вдруг муж мирно отдать ее другому, как это вышло с матерью самого Торлейва, – князь просто не может себе такого позволить. Молодая княгиня – воплощенная Жива, богиня земли Полянской, ее честь и благо – это благо всего народа.

Но уйти от Прияны Торлейву было так тяжело, что тлела надежда: может, она его не отпустит? Речь шла о ее племяннице, она имела право решать, кто за ней поедет. Пусть, скажет, Острогляд едет, почтенному человеку больше к лицу заботиться о юной деве. Заодно с дочерью и внуками повидается.

Однако Прияна не хуже Торлейва понимала, что их взаимное влечение доведет до беды, а если и нет – еще долго будет тлеть и мучить их обоих, как ноющая боль.

Жатва завершалась, вокруг Киева дожинали последние полоски. Завтра будут Дожинки, и большухи совещались, собравшись к Эльге в поварню, чья полоска окажется «самой последней», из чьей ржи будет свит дожиночный венок и заплетена «Велесова борода». Эльга сидела с ними, и в избе Торлейва встретила только Браня.

– Прияна там, – сказала она, многозначительно округлив глаза и кивая куда-то вбок. – Поди поговори с ней.

– Не пойду. – Торлейв помотал головой. – Старухи увидят, шуму не оберешься.

– Я тебя отведу.

– Не надо.

– Да пойдем же! – строго прикрикнула Браня. – Там поймешь зачем.

От Эльгиного двора до святилища было совсем близко, от одних ворот хорошо видно другие. Святилище здесь находилось с самых давних времен, еще до Кия, и занимало край Святой горы над самым обрывом. Со стороны обрыва ограды не было – ни к чему, головокружительно высокий крутой склон выходил к Днепру, доступный разве что птицам. На склоне росли старые деревья, достигшие полной величины, но не доставшие до вершины горы. Здесь не требовалась зримая преграда, чтобы отделить мир живых от высшего мира – сама высота склона и вид с горы делали эту сторону воротами прямо в Занебесье.

Со стороны поля святилище ограждал тын, на кольях висели очищенные черепа принесенных в жертву быков и коней. Боги смотрели из их пустых глазниц, и каждый невольно ежился, сосредоточивался под этими многочисленными взглядами. Два воротных столба были вырезаны в виде грубых человеческих фигур – одна с бородой, другая без. На велики-дни их одевали в особые сорочки, покрывали одну шапкой, другую платком: это были Дед и Баба, предки каждого ныне живущего, и племени полянского, и рода человеческого. Браня, ведя Торлейва за руку, смело прошла первой, поклонившись на ходу. Торлейв, взрослый мужчина, бывавший и в сражениях, покорно шел за двоюродной сестрой. Она родилась в княжеской семье и поэтому от рождения стояла ближе к богам, чем другие. И Эльга была такой, и Прияна. Их с детства обучали правильному общению с богами и дедами, от их умений зависело счастье-доля не только семьи, но и всей земли родной. Браня шла уверенно, и Торлейва наполняло чувство, будто она лучше знает его путь, чем он сам.

Земля за воротами казалась другой, будто и впрямь принадлежала иному миру. Посреди каменной вымостки высился широкий камень-жертвенник. Всего только прошлым летом на нем однажды нашли жестоко зарезанного человека – грека-священника, отца Ставракия. Торлейв сам не видел тела на жертвеннике, но так много слышал об этом от видевших, что зрелище это стояло перед глазами как наяву. Прошло слишком мало времени, чтобы забыть и больше об этом не думать, тем более что именно Торлейв ближе всех сошелся в то время с убийцами, не зная, как далеко заходят их замыслы.

Сейчас большой камень почти скрылся под грудой ржаных колосьев. В середине лежал зажинок – венок с «божьего поля», доставленный сюда на голове Прияны, сплетенный из колосьев пополам с синими волошками, увитый красными лентами. Вокруг него теснились веночки поменьше, просто перевязанные красной нитью или тесьмой первые горсти сжатых колосьев с каждой из многочисленных нив вокруг Киева. Веселело на сердце от этого зрелища, обещавшего изобилие хлеба зимой. Усыпанный венками и пучками колосьев жертвенник казался волшебной горой счастья-доли, посланной богами на это священное место, откуда будет расходиться по всей земле Русской. Чуть позже все эти колосья соберут и пустят на выпечку большого каравая, что сосредоточит в себе счастье-долю земли Полянской, а потом раздадут его по кусочку всем родам – так общее счастье-доля обновляется, пройдя через руки князя. Потому так важно, чтобы князь не утратил своего «счастья» и был способен к этому священному делу.

Торлейв лишь мельком глянул на гору жита – его взгляд сразу упал на Прияну. Она стояла возле жертвенника, обернувшись к воротам – уже заметила их появление. При виде ее лица у Торлейва что-то растаяло и растеклось огнем в груди. Хоть он и обещал себе хранить спокойствие – вся решимость куда-то испарилась. Медленно подойдя, он взял Прияну за руки и поцеловал – скорее почтительно, чем страстно, к чему располагало и само место, но с таким восторженным чувством, будто целует настоящую богиню. Невольное благоговение, которое в этот миг он испытывал, даже увеличило его наслаждение от этого поцелуя.

Да и чем она не настоящая богиня? Говорят, у богов и нет особых обликов, они – в тех людях, кто по рождению или выучке принимает в себя их дух. А Прияна в красном платье с золочеными нагрудными застежками, в расцвете молодой красоты, была наилучшим воплощением Живы, какое только можно вообразить.

Прияна подалась к Торлейву, прикрыв глаза, и от этой покорности богини он ощутил себя равным ей – или выше, как мужчина выше женщины. Не ему, Торлейву сыну Хельги, принадлежало право приносить жертвы на этом камне, у этой Живы имеется