Горячие руки для Ледяного принца - Рита Морозова

Писк. Писк. Писк.

Настойчиво. Монотонно. Знакомо до тошноты. Знакомо из другой жизни.

Я падала. Не на холодный камень башни Эйриденхолда. В бездну. В черноту, пронизанную этим проклятым, механическим писком кардиомонитора.

* * *

Я очнулась от режущего, искусственного света. Не солнечного. Люминесцентного. Мерзкого, больничного, выжигающего глаза. Воздух вонял антисептиком, старостью и безнадежностью. В ушах стоял монотонный, невыносимый писк , отбивающий ритм моей предательски живой плоти.

Я лежала на спине. Не в мягкой постели под стеганым одеялом. На жесткой, узкой койке, покрытой холодной клеенкой. Голова была тяжелой, ватной, мысли — вязкими. Тело… тело было целым. Никакой боли в ребрах. Никакой слабости от потери дара. Только глубокая, всепоглощающая атрофия мышц и ощущение чудовищной, зияющей пустоты там, где только что билось сердце другого мира.

Я медленно, с невероятным трудом повернула голову на подушке.

Белая стена, облупившаяся кое-где. Синие занавески вокруг койки. Капельница, входящая в мою левую руку — ту самую, на которой должно было быть кольцо. И экран. На нем прыгала зеленая линия, сопровождаемая тем самым, ненавистным писком .

Больница. Реанимация? Палата интенсивной терапии.

Слова ударили, как молотом по стеклу. Холодный, липкий ужас пополз из живота к горлу, сдавил грудную клетку. Нет. Нет, нет, НЕТ! Не может быть!

— Доченька? Алисочка? Ты… ты слышишь меня? — Тихий, дрожащий от слез, бесконечно родной голос. Настоящий.

Я отвела взгляд от монитора, чувствуя, как слезы жгут глаза. Рядом с койкой сидела женщина. Лицо осунувшееся, изможденное, с глубокими темными кругами под заплаканными глазами, но сейчас озаренное немыслимым облегчением и робкой надеждой. Мама. Моя настоящая мама. Та самая, что провожала в университет в тот день.

— Ма… ма… — хрип вырвался из моего пересохшего горла. Голос был чужим. Слабым. Разбитым.

— О, Господи! Доктор! Она пришла в себя! Алиса заговорила! Она узнала меня! — Мама вскочила, схватив мою руку (настоящую, холодную, без следов тепла Кайлена) и судорожно сжала ее. Ее ладонь была теплой, но это тепло было другим. Привычным. Земным. Чужим. Не то тепло, что согревало душу.

В дверь ворвался мужчина в белом халате — молодой, с усталыми, но внимательными глазами. За ним — медсестра с деловитым выражением лица.

— Алиса? Алиса, ты нас слышишь? — Доктор светил мне в глаза ярким фонариком. Я морщилась, отворачивалась, свет резал. — Отлично! Зрачковая реакция в норме. Как себя чувствуешь? Что последнее помнишь до пробуждения? — Его голос был профессионально-спокойным.

Что помнила? Все. Ледяные покои и смертельный холод. Его боль, пронзающую мою душу сквозь прикосновение. Его холодные руки, постепенно становившиеся теплыми под моим даром. Объятия на башне под багряным небом. Поцелуй. Его слова. Кольцо … Я судорожно посмотрела на свою левую руку. На пальце — только бледный след от капельницы и пластырь. Никакого мерцающего ободка.

— К…ай…лен… — прошептала я, отчаянно вглядываясь в лицо доктора, ища хоть искру понимания, признания. — Где… он? Эйриден… Замок… Я сказала «Да»… Кольцо… — Голос предательски дрожал.

Доктор и мама переглянулись. В их глазах читалась тревога, жалость и… смущение. Как перед человеком, говорящим на непонятном языке.

— Доченька, ты была без сознания очень долго, — тихо, с дрожью в голосе сказала мама, поглаживая мою руку. — Тяжелая черепно-мозговая травма. Кома. Почти три месяца . Врачи… врачи уже почти не надеялись. Тебе снились… очень яркие, очень сложные сны. Мозг создавал целые миры, чтобы справиться с травмой. Но ты дома , родная. С нами. С мамой и папой. Ты выжила. Ты вернулась. — Ее голос сорвался на последних словах, и она прижала мою руку к щеке, ее слезы были теплыми и невыносимо чужими.

Сны? Нет. Нет, это не мог быть сон! Слишком реально! Боль была настоящей! Любовь — всепоглощающей! Тепло его рук в последний миг — оно было осязаемым ! Писк монитора заглушал мои мысли, навязчиво возвращая к этой холодной, плоской реальности.

— Нет… — застонала я, пытаясь приподняться, но тело не слушалось, мышцы не держали. Слабость была иной — не от потери дара, а от долгого бездействия плоти. — Это не сон! Он… он ждет! Я обещала! Я должна вернуться! Он подумает, что я… — Комок подступил к горлу. Что я умерла у него на руках в момент наивысшего счастья. Что его надежда рухнула в тот самый миг, когда расцвела. Я бросила его. Бросила в кромешной тьме отчаяния.

Писк. Писк. Писк.

Звук монитора был как пытка. Он отсчитывал удары моего настоящего сердца в этом чужом, бездушном мире. Без него. Без его любви. Без того тепла, что стало моим воздухом. Без кольца, которое было символом всего, что я потеряла.

Тусклый свет лампы. Потолок с паутиной трещин. Запах больницы — хлорки и лекарств. Прикосновение мамы. Все это было реальным . Осязаемым. Но оно не значило ничего . Пустота внутри, оставшаяся после утраты дара, теперь разверзлась в бездонную пропасть от потери всего . Потери его . Потери целого мира, который был моим истинным домом, моей судьбой, смыслом моего существования. Я чувствовала себя призраком, заточенным в чужом теле.

Медсестра поправляла подушку, ее движения были профессионально-безличными. Мама шептала слова любви, ободрения, рассказывала, что папа вылетел из командировки, что скоро приедет, что друзья звонили… Доктор говорил что-то о долгой реабилитации, о необходимости заново учиться ходить, о работе с психологом, о том, что «посттравматические сны» могут еще долго беспокоить.

Но я не слышала. Я смотрела в потолок, сквозь него, в воображаемое небо Эйридена, где, возможно, стоял сейчас на башне одинокий Король с кольцом в руке и разбитым на тысячу осколков сердцем. Слезы текли по моим вискам, горячие и бесшумные, растворяясь в подушке.

* * *

Дни сливались в серую, мучительную вереницу. Реабилитация была адом. Заново учиться владеть своим телом — поднимать руку, сидеть, наконец, стоять у поручней, делать первые шаги, шатаясь, как пьяная. Каждое движение давалось с невероятным трудом. Физиотерапевты были терпеливы, но их оптимизм казался мне кощунством. Зачем учиться ходить здесь, если я бежала там? Зачем крепчать в этом мире, если мое сердце осталось в другом?

Родители были рядом. Папа примчался через два дня — седой, постаревший, плакал, обнимая меня, называя «солнышком». Их любовь была искренней, всепоглощающей, но она давила. Они так радовались моему «возвращению», что не видели — я не вернулась . Часть меня,