Телепортация - Марк Арен

программу, потому как наших детей учат на таких чудных мгновениях. Нельзя рубить сплеча, но и признать однозначную правоту такого тоже будет не совсем корректно. Здесь надо менять систему, и именно этим он и собирается заняться, чтобы отделить, так сказать, зерна от плевел…

Ведущий попытался вмешаться. Он заметил, что их передача посвящена классику русской литературы, а не политике.

Однако политик действительно поднаторел в искусстве заставлять себя уважать. Он парировал реплику ведущего тем, что лично он политику от литературы, как неотъемлемой части народного творчества, никогда не отделял. Потому что связь политики и литературы гораздо теснее проявляется, чем некоторым кажется.

– Вот, например, – он выудил из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист, – строки принадлежат одному известному, – он водрузил на нос очки и хитро глянул поверх дужек на аудиторию, – поэту: «Ты трус. Ты раб. Ты армянин». У меня здесь такая выдержка, зачитывать все не буду, понимая ценность эфирного времени. И это, – он гневно потряс листком, – школьная программа! Семена межнациональной розни сеются с самого детства, со школы, а потом мы удивляемся, с чего это вдруг подростки взяли манеру убивать кавказцев и армян. Хотя армяне тоже христиане, и более того, первые христиане на земле. А слово «хач», между прочим, как выясняется, означает крест. А мы, православные, превратили его в презрительное и ругательное. Вот, к слову, какие мы с вами христиане. М-да. Но дело не в этом. Сейчас не в этом. А в том, что не знаю, как другие, но наша фракция намерена провести парламентское расследование по факту появления этих строчек. Ну, самого автора, как вы понимаете, уже нет. С него, как говорится, взятки гладки. Точнее, спрос невелик. Но дело его, как вы видите, живет и побеждает. А вы знаете, чем чреват для нашей страны глобальный межнациональный конфликт? То, что произошло с Югославией, – это цветочки. Вот так вот. И вообще. Пора нам, русским, осознать себя не русскими, а россиянами. Пока мы этого не сделаем, этого не сделает никто – ни татарин, и ни чеченец. И получается странная картина. Страна вроде бы есть такая – Россия. А россиян нет. Есть русские, чуваши, евреи. И даже алеуты есть. А россиян нет. Обидно. Первыми ими должны стать русские и показать другим пример. Что касается строчек, то действительно автора больше нет. Умер. Погиб, так сказать, невольник чести. Но министр ведь есть. К счастью, живой. Вот их фракция и вызовет его на ковер. Чтобы отчитался. Не за поэта, конечно. А за строчки, которые читают детки в книжке. Читают и идут убивать армян.

Она боялась даже пошевелиться, не то что глянуть в его сторону. Она только с тоской подумала о том, с какой радостью она мчалась домой, как хотела… Хотела сделать сюрприз…

Она нашарила пульт, и экран погас, аккурат на крупном плане злополучного листка, на этих самых строках: ты трус, ты раб…

– Простите, – одними губами произнесла она, боясь повернуться в его сторону.

– Бога ради, – ответил он неестественно спокойным голосом, – скажите, будьте так любезны, какой адрес у этого места… Того, где все это происходит?

– Что… телецентр? Останкино, в смысле?

– Останкино, – медленно проговорил он, запоминая, – прекрасно. Вы сможете дать мне машину или…

– Что вы… куда вы собрались?

– Это нельзя так оставлять, – все так же спокойно проговорил он, – я поеду в этот ваш… центр.

– И что? Что вы сделаете?!

– Потребую опровержения. Кто еще, кроме нас, смотрел эту мерзость?

– Да, господи, вся страна… это рейтинговый канал… вечер… прайм-тайм…

– Вся… Россия?!

– Да, – выдохнула она устало и опустилась в ставшее вдруг неуютным кресло, – это называется телевидение, это то, что смотрят все. Ясно?

– Ясно.

– И потом – это ведь запись. То есть все происходит не сегодня, – пояснила она, – пригласили гостей, людей в студию, записали, а сегодня выпустили в эфир.

– Значит, они дадут мне сатисфакцию постфактум…

– Сатисфакцию… постфактум… поймите же вы, это шоу. Шоу! Английский язык, вукомпроне[3]? Шоу, фарс, развлекуха, цирк… Люди отдыхают и смотрят это. И никто это серьезно не воспринимает. Да, говорят всякое. Все люди, все – и в ваше время и в наше, – говорят плохого больше, чем хорошего. И почти в каждом праведнике сидит сплетник. И это нормально, поймите вы, нор-маль-но! Это в природе людей и вещей. Это данность, наше бремя, если хотите. И все так живут, что в наше время, что ваше – напоказ выставляют одно, а внутри все совсем иначе. Вам сделали такой сумасшедший пиар, а вы еще и недовольны. Сатисфакцию вам подавай.

– Я не знаю, что такое пиар, – холодно ответил он, – но если это та мерзость, которую я видел, то в нем не нуждаюсь.

– Это известность, – устало ответила она – это когда о тебе говорят. Все – и культурные и некультурные знают, кто ты и чем занимаешься. И в конечном итоге это деньги. Свобода. К такому стремятся все, только скрывают это… Все, хватит на сегодня диспутов. – Она тяжело поднялась с кресла. – Простите меня. Это была неудачная идея – вместе посмотреть телевизор.

Он ничего не сказал, лишь молча развернулся и направился к кабинету. Уже у самых дверей он замер и, не поворачиваясь – оттого его голос звучал глухо, будто говорил кто-то чужой, произнес:

– В той поэме старый горец Гасуб, осерчав, выговаривает сыну Тазиту. Завидев купца, тот не напал на него, и отец за это называет его трусом. В другой раз, встретив в горах бежавшего из их дома раба, он не вернул его силой домой, и за это отец называет рабом своего сына. А за то, что тот не смог поднять руку на истекающего кровью врага, отец называет его армянином. Потому что так мог поступить лишь христианин. Для меня синонимом христиан являются армяне, и поэтому я использовал это слово в поэме как символ милосердия, великодушия, благородства. Мне казалось, что это будет ясно всем…

Хлопнула дверь, и она с горечью подумала, что снова осталась одна.

Утро следующего дня было ясным и солнечным, по-настоящему летним, но только Любовь была на работе мрачнее осенней тучи.

Она сознательно загружала себя делами, чтобы не возвращаться к печальным событиям вчерашнего дня, но они сидели занозой где-то на периферии сознания и саднили, словно недолеченный зуб.

– Любовь Николаевна, – раздался в селекторе голос Люси, – Геннадий Соловьев на городском.

– Переключи, – сказала она и взяла трубку.

– Здравствуй, Любаша, – раздался в трубке знакомый баритон.

– Здравствуй, Гена, – ответила она, откинувшись на спинку кресла.

Генка Соловьев, ее однокашник, один из