Огонечек для ледяного герцога - Элен Славина

Их двое.

Сидят у огня.

Флора, вся осунувшаяся, с огромными глазами на бледном личике, качает на коленях Кая. Увидев меня, она издаёт звук, средний между всхлипом и стоном, и бросается ко мне, вцепляясь в меня так, будто я — единственная скала в бушующем море.

— Раэлла! Ты жива! А герцог? — её голос дрожит, я чувствую в нём весь пережитый ужас.

Я прижимаю её к себе, чувствуя, как мелкая дрожь бьёт её по телу. Второй рукой подхватываю Кая, который хнычет и цепляется своими маленькими пальчиками за мой воротник.

— Жив, — выдыхаю я, и это слово — самое сладкое, самое важное, что я произносила за последние сутки. — Все живы. Дом наш. Мы возвращаемся.

Сборы — хаотичные, быстрые движения, продиктованные инстинктом. Заворачиваю детей в одеяла, ещё хранящие запах дыма и страха из дома. Погружаемся в повозку. Обратная дорога кажется короче, потому что я уже вижу: как растоплю печь сухими полешками, как накормлю их вкусной бабушкиной похлебкой, как уложу спать под родными, пахнущими травами и солнцем одеялами. Эта картина греет изнутри, отгоняя ледяную дрожь.

Но когда повозка останавливается у калитки, мир замирает.

Тишина. Слишком громкая, слишком натянутая. Дверь в дом приоткрыта. И это ненормально.

Ледяная игла вонзается мне прямо в сердце и проворачивается, причиняя мне ни с чем не сравнимую боль. Я оборачиваюсь к стражникам. Их лица — высечены из гранита, пальцы сжимают рукояти оружия. В их глазах — та же настороженность, что и во мне.

— Останьтесь с детьми, — приказываю я, и мой голос звучит низко и чуждо, будто это рычание дикой кошки, уже готовой к прыжку.

Вхожу в сени.

Тёплый, знакомый воздух дома пахнет хлебом и… чем-то чужим. Холодным, сладковатым, цветочным ароматом. Он виснет в горле, вызывая тошноту. Знакомый аромат дорогих духов, которые я узнаю в любом месте нашего мира.

И тогда я вижу «её».

Сибилла восседает в кресле моей бабушки у нашего очага. В моей глиняном кружке у нее в руках — бабушкин традиционный чай. Она пьёт его с томным видом, будто принимает утреннюю аудиенцию.

А по ту сторону очага — бабушка и мать. Они стоят, прижавшись друг к другу, — две бледные, беззащитные тени. На их лицах — немой ужас и бессильная, пожирающая изнутри ярость. И я не понимаю одного… как они могут вот так стоять и ничего не предпринимать? Они что испугались эту мерзкую тварь?

— А вот и наша маленькая беглянка вернулась, — Сибилла ставит кружку с лёгким, звенящим звуком. Её голос — сладкий мёд, намазанный на отточенное лезвие. — Как мило. Вся семья в сборе. Жаль, не хватает только… моего дорогого супруга. Он, я слышала, немного «приболел».

Что-то рвётся во мне с оглушительным треском.

Всё — его кровь на моих руках, его хриплое дыхание, его боль, наш отчаянный, украденный у смерти миг — всё это вскипает чёрной, ядовитой лавой. Мир сужается до её ухмыляющегося лица. Кровь гудит в ушах малиновым туманом. Я чувствую, как когти рвут изнутри подушечки пальцев, как позвоночник выгибается дугой.

— Вон. Из моего дома, — звучит моё шипение, и оно уже почти не человеческое.

Она лишь приподнимает бровь, наслаждаясь спектаклем.

— О, милая, я ведь…

Я не даю ей договорить.

Я — не человек.

Я — спружинивший зверь, выпущенная тетива. Моя рука — это лапа с когтями, которые впиваются в дорогой бархат её платья. Я с силой дёргаю её из кресла, и она вскрикивает — не от боли, а от оскорблённого самолюбия. Фарфор с грохотом бьётся о пол. Чай разливается на дорогую ткань ее гардероба и на лице Сибиллы я вижу ярость сродни моей.

— Раэлла, нет! — это голос матери, доносящийся словно из-под толщи воды.

Но я уже не слышу ее или просто не хочу слышать.

Я уже тащу Сибиллу к двери. Она царапается, извивается, и я чувствую на своей коже ледяные уколы её магии — но это лишь подливает масла в огонь моей ярости. Я сильнее. Сильнее её чар, сильнее её ненависти.

Я выволакиваю её на мороз.

Стражники замерли, превратившись в каменные изваяния. Они видят моё лицо. Видят зверя

Я тащу её через двор, через густой лес, к реке. Её крики теперь полны не гнева, а животного, примитивного страха. Её уверенность растаяла, как дым.

И ничего не осталось.

Я швыряю её на колени у самой кромки воды. Лёд предательски хрустит, того и гляди треснет. Мне не страшно, я умею плавать в любой воде. А вот она? Хм… хотела бы я посмотреть на это. И, кажется, сейчас мне предстоит незабываемое зрелище.

Бывшая жена моего любимого поднимает на меня лицо — размазанная косметика, растрёпанные волосы, кровь на щеке. В её глазах — чистый, неразбавленный ужас.

— Ты… ты не посмеешь! — её голос — жалкий визг. — Я знаю твои слабости! Я знаю всё о тебе!

Я нависаю над ней.

Моё рычание рвётся из самой глотки — низкое, обещающее небытие. Моя морда — в сантиметрах от её лица. Я чувствую её страх, он сладок и отвратителен. Я хочу её смерти. Хочу вонзить клыки в эту белоснежную шею и положить конец всему.

Но…

«Твоя битва — за них. За их будущее».

Слова герцога — словно ушат ледяной воды. Убийство здесь, в этом чистом лесу… оно осквернит эту землю, нашу деревню, дом. Оно сделает меня такой же как эта женщина. Оно оставит шрам на душах моих родных и любимых.

Я делаю шаг назад.

Зверь внутри затихает, сдавленный холодной, железной волей.

Она, увидев это, пытается ухватиться за соломинку.

— Я знала! Ты слабая! Ты…

Я не даю ей закончить. Я просто… рычу что есть силы и толкаю ее головой и лапами.

Несильно. Но достаточно.

Она с пронзительным, ледяным визгом летит в чёрную, ледяную воду. Всплеск. Бульканье. Её тёмное платье мелькает на мгновение и исчезает, унесённое течением под нависшие ледяные глыбы.

Я стою и смотрю.

Смотрю, как вода смывает с неё всю её спесь, её власть, её яд.

Её крики, полные ужаса и бессилия, доносятся из-подо льда.

Больше я ничего не жду. Разворачиваюсь и иду прочь. К дому. К своим родным.

Через мрачный лес, который стал свидетелем… но он будет молчать, потому что мы кровь от крови. Плоть от плоти.

Стражники молча расступаются.