Отблеск миражей в твоих глазах - De Ojos Verdes

Осторожно натягиваю одеяло на оголившуюся филейную часть и максимально тихо разминаюсь. Лус спит как убитая. Даже завидую немного.

После ванной нахожу в кухне вовсю активничающую бабушку и даже на какой-то момент не могу поверить этому зрелищу перед собой — слишком давно не видел её готовящей.

— О, доброе утро, мой хороший. Садись, сейчас накрою.

Послушно опускаюсь на стул. На столе в рекордные сроки появляется куча всего: и оладьи, и омлет, и каша, и тарелки с сырным и мясным ассорти. Добавляются хлеб, мед и еще парочка закусок.

— Надеюсь, Лус простит, что хозяйничаю у неё на кухне.

Я поднимаю глаза и слежу за тем, как суетится бабушка, переворачивая очередную порцию оладий. За грудиной натужно вибрирует. Тепло и тоскливо. Взглядом скольжу по уложенным седым коротким завиткам, она не красит волосы с тех пор, как погиб её сын. А я ведь ещё помню, какой красивой была с копной густых вьющихся темных волос. Раньше они были длинными. Почти двадцать лет назад.

— Правда же, не будет злиться? — повторяет бабушка.

— Конечно, нет.

— Такая девочка она у нас славная… Как хорошо, что вы с ней встретились здесь. Как хорошо!..

Она выражает свой восторг всеми возможными эпитетами, пока я завтракаю, обходясь скупыми «угу» и «ага» там, где это необходимо.

Сонная Лус появляется на пороге, когда я уже встаю. Она удивленно хлопает ресницами, глядя на разложенные яства. А когда её приглашают отведать, с улыбкой качает головой:

— Я чуть позже. Сначала мне надо прийти в себя, зарядку сделать.

— Проводишь меня? — недоуменно моргает, но следом торопливо кивает. — Спасибо, ба, всё было вкусно.

— Что-то случилось? — тихо спрашивает в коридоре.

— Сегодня я никак не могу уйти со смены. Попробую отпроситься на завтра или послезавтра. Но если что — звони мне сразу, ладно? Развлеки прогулкой по Басманному, она любит старые улочки Москвы, там в районе сохранились многие. Вечером можете заглянуть в сад Баумана, его красиво освещают.

— Разберемся, не переживай. Удачи.

Салютую, накидывая куртку. А когда берусь за ручку, получаю насмешливое:

— Эй, даже обниматься не будем на прощание, родной?

Царапает, блядь, это её гребаное «родной». Кто-то явно встал с той ноги, мертвецки продрыхнув всю ночь, теперь великодушно демонстрирует радужное настроение.

Я одариваю её небрежным оценивающим взглядом, скользя по домашнему костюму, в которой успела облачиться, и выгибаю бровь:

— Лучше поцеловаться, но ты же зубы не чистила еще.

Фыркает и виртуозно закатывает глаза.

На этом и расходимся.

Возвращаюсь почти в десять и застаю веселье в кухне: бабушка в косынке, Лусинэ в бандане лепят пельмени.

Бабушка снимает очки и тянется ко мне за поцелуем. Я так охреневаю, что стою столбом еще какое-то время после того, как она отступает, прижавшись на несколько мгновений к моей щеке. У нас в семье никогда не было принято выражать чувства. Если только не прощаешься на долгий срок, но никак не в качестве ежедневного ритуала.

Передо мной ставят дымящуюся тарелку, и Лус параллельно вещает:

— Мы ездили за подарком, погуляли на свежем воздухе, а потом бабушка Нора затащила меня в фермерскую лавочку, где мы купили аж десять кило мяса! — тут она делает страшные глаза, нереально выпячивая их. — А потом она узнала, что у нас нет мясорубки, только блендер, которому она не доверяет, и мы заскочили еще и за мясорубкой! Возрадуйся, это подарок нам на свадьбу. Точнее, бракосочетание.

Я ловлю в фокус коробку с вышеупомянутым агрегатом. Бабушка, посмеиваясь, выставляет вылепленные пельмени на тонкую доску, затем отправляет их в морозилку. Тянусь за сметаной, обмакиваю пельмень и дегустирую.

Всё это, блядь, подозрительно смахивает на семейную идиллию из какой-то другой оперы, я чувствую себя странно: будто ошибся дверью и попал не в ту плоскость. Наверное, потому что Лусинэ чересчур бодро подыгрывает инсталляции. Не отпускает ощущение фальшивости. Хотя в искренности родной бабушки я не сомневаюсь.

— А еще, — энергично рассекает воздух девчонка, — купили обратный билет на вторник, я специально взяла ближе к ночи, вместе проводим в аэропорт. Кстати, я оплатила билет из нашего семейного бюджета. И продукты.

Мясо застревает в горле, закашливаюсь.

Пиздец. Семейный бюджет…

Сталкиваемся глазами, строит дерзкую гримасу, типа, выкуси. Мстит мне за перевод. Две недели прошло, тот оборванный разговор так и остался висеть между нами. Оба не поднимали тему, но деньги до сих пор на её счету. Вот и случай предъявить ответочку.

— Молодец, — хвалю, тщательнее прожевывая следующий кругляш.

— Морозильная камера теперь забита полуфабрикатами, там котлеты, тефтели, пельмешки. Я пыталась убедить бабушку, что ты не ешь дома, но у меня не получилось.

— Пусть будет, — мягко наставляет бабушка. — Пригодится в неожиданный момент.

Они заканчивают масштабную операцию. Ба достает уже подмерзшие заготовки, целый ворох зип-пакетов и садится ко мне за стол. Принимается за сортировку, а Лус убирает столешницу. Я почему-то внимательно наблюдаю за ней. И она это прекрасно видит.

То, что отчебучивает дальше эта чеканушка, порождает во мне такой, сука, мощный обвал эмоций, что начинает штырить. Аж вилка вылетает из пальцев и звонко шмякается в тарелку, пока «созерцаю».

Берет пластиковый кухонный шпатель, сметает остатки теста, вытирает испачкавшийся край, а потом… задумчиво застыв у крохотной кучки муки на пару секунд, умело распределяет её в тонкую линию. Как известный всем наркотик.

Собственно, к вопросу о том, бывшая она или действующая наркоманка?

Глазами в меня стреляет пытливо.

Черти из ада шлют пламенный привет.

Лус наклоняется и закрывает указательным пальцем ноздрю, имитируя вдох.

Умом сколько угодно могу всекать, что это провокация чистоганом, а инстинкты всё равно по щелчку взвивают при открывшейся сцене. Ебаная в рот сепарация от разума.

Шутница выпрямляется, щурит на меня нижние веки — зловеще так, мрачно, эпично. Демонстративно макает мизинец в муку и втирает в зубы.

Всё, блядь.

Чеку срывает.

Бомбит.

Я подрываюсь на ноги с такой силой, что стул отлетает назад.

Бабушка в испуге вскидывает голову, а сучка за её спиной поджимает губы, скрывая улыбку.

— Наелся, спасибо. Спать пойду.

— Я уже постелила! — сообщает, мать её, святая наркоша, когда поднимаю стул.

Не смотрю на неё. Сорвусь же. Обязательно сорвусь.

Душ. Смеситель в холод до ледяного потока. Кости трясет, тело морозит, а я никак не могу избавиться от картинки перед глазами. Где это глупое создание лежит полумертвое в своей блевотине.

Спасли. Напоминаю себе.

Спасли. Живая.

Живая и ебанутая.

И нахуй, спрашивается, я снова влезаю в это дерьмо?..

37. Барс

— Ты поговоришь со Згуладзе?

— Смысл? — выдыхаю