Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

А самое плохое то, что Герман так действительно думает. Просто раньше он это держал в уме и никак не выказывал. Но на деле считает меня недостойной себя, жалкой…

«Это тебя надо жалеть».

Как же уничижительно у него это прозвучало…

И ведь ничего нового. Он всегда вел себя надменно. Со всеми. Смотрел свысока, разговаривал высокомерно. Меня прежде даже не замечал – только раньше это ничуть не задевало. А сейчас почему-то такое отношение вдруг меня ранило… прямо подкосило. Внутри как будто острой бритвой всю исполосовали.

Нет, бабушка, мы не помиримся.

Она еще долго утешает меня, уговаривает поесть, предлагает посмотреть с ней сериал, но мне ничего не хочется. Только лечь, закрыть глаза и забыть сегодняшний день как плохой сон.

А я еще как дурочка радовалась, ликовала, ждала… стыдно вспомнить.

Бабушка оставляет попытки меня растормошить и уходит убирать со стола. Умом я понимаю – надо ей помочь, но сил никаких. А потом бросаю случайный взгляд на книгу, подаренную Германом, и снова начинаю плакать. Сержусь на себя за это, но ничего не могу поделать. Слезы сами собой катятся так, что едва успеваю их подбирать тыльной стороной ладони.

Бабушка, позвав меня пару раз, смотрит свой сериал в одиночестве. И сквозь звуки телевизора мне чудится стук. Прислушиваюсь – и правда, кто-то стучит к нам в дверь.

На улице уже темно – девятый час. Так что это наверняка кто-то из соседей. Стук повторяется, так что и бабушка теперь его слышит.

– Леночка, доча, кто-то пришел. Открой, а то тут такой момент серьезный…

Я выползаю из своего закутка и вяло плетусь к двери. Открываю и… сердце подпрыгивает к горлу, а меня будто током пробивает разом по всем нервным окончаниям. Герман.

Замерев, стою и не знаю, что сказать. Не знаю даже, что думать. Просто смотрю на него и не двигаюсь, словно в ступоре. Он тоже молчит. В полутьме подъезда виден лишь его силуэт, лицо в тени. Но зато глаза горят каким-то лихорадочным огнем. Затягивают, парализуют, сжигают.

Не знаю, сколько бы мы еще так стояли, молча пожирая друг друга взглядом, но тут бабушка подает голос.

– Леночка, кто там?

Я почему-то вздрагиваю, оглядываюсь в сторону комнаты, торопливо бросаю:

– Это ко мне.

И, накинув на плечи кофту, выхожу в подъезд, притворив за собой дверь. Меня трясет, но не от холода. А от нового всплеска эмоций, таких острых, болезненных, непривычных, что я с ними не справляюсь. Сердце скачет то вверх, то вниз, как заведенное. И ноги под коленками слабеют. Я даже приваливаюсь спиной к деревянной стене для опоры.

Герман делает шаг ко мне, и теперь он так близко, что я почти паникую, но все равно остаюсь на месте. Он нависает надо мной и смотрит, смотрит… всю душу вытягивает этим своим жгучим взглядом. Терпеть невозможно. И, сглотнув, я произношу полушёпотом:

– Привет.

– Прости меня, – шепчет он в ответ горячо, торопливо, сумбурно. – Прости меня, пожалуйста. Я не должен был… меньше всех я бы хотел тебя обидеть… Ты хорошая, ты самая хорошая… Я… Прости меня, Лена.

А у меня дыхание перехватило от волнения. Хочу ему сказать, что я не обижаюсь, что все нормально, но не могу и звука выдавить. В горле пульсирует ком. И глаза снова щиплет. Только бы сейчас не расплакаться!

– Прости… – хрипло выдыхает он. И вдруг порывисто наклоняется и впивается в мои губы. Целует он жадно, нетерпеливо, глубоко, вжимая собой меня в стену. А я позволяю…

41. Герман

Сколько мы общались с Третьяковой? В смысле, близко, по-дружески… Три недели? Четыре?

Я думал, что мне просто хорошо с ней. Комфортно и при этом интересно. Но я не размышлял, почему так. Не анализировал. Не препарировал свои ощущения и не раскладывал их по полочкам. Просто делал то, что хотелось: провожал до дома, звонил, писал вечерами.

Какое-то время, правда, считал, что мне просто любопытно наблюдать за ней – она ведь в самом деле как не от мира сего. Может, так оно и было, но любопытство быстро переросло в… не знаю, дружбу, наверное. Что, конечно, парадоксально.

Разумеется, я понимал, что она мне нравится. Понимал и то, что я ей тоже нравлюсь. Но эта симпатия не мешала, наоборот – придавала нашей странной дружбе… нежности, что ли.

Хотел ли я большего? Наверное, нет. Просто потому, что даже не задумывался над этим. Я лишь наслаждался общением с ней, особо не заглядывая вперед. В кои-то веки. Поскольку жизнь моя, по крайней мере, на ближайшие пять лет давно распланирована. И если бы меня кто-нибудь спросил еще вчера, ну или я сам задался таким вопросом, то ответил бы без колебаний, что мы с Третьяковой просто по-дружески общаемся, не более. Ничего серьезного между нами быть не может. Мы ведь с ней не просто не похожи, мы вообще с разных планет. Но эта наша ссора сегодняшняя... она как будто выдернула меня из привычного состояния, обострила все чувства до предела, буквально вывернула наизнанку.

Наверное, ты понимаешь, что для тебя действительно значит человек только тогда, когда есть риск его потерять…

Из парка я вернулся домой как в мороке. Впрочем, я и в парк приехал примерно в таком же состоянии. Только теперь стало еще хуже. Перед мысленным взглядом так и стояло ее лицо, растерянное и несчастное. Словно ее неожиданно ударили. Да, в общем-то, так оно и есть.

Внутри пекло нещадно. Лучше бы я вообще позвонил и отменил нашу встречу. Самое смешное, что мне как раз таки нестерпимо хотелось после матери увидеться с Леной. Сильнее, чем когда-либо. И надо же было на ней сорваться… Ну зато про мать больше даже не думалось.

А потом вдруг охватила тревога: а вдруг она не простит? Я же не просто ей нагрубил сгоряча, я ее унизил. Сам бы я такое простил? Нет. Правда, я вряд ли бы воспринял эти слова всерьез.

Сначала хотел написать или позвонить, но решил, что лучше лично. Подойду в школе и извинюсь. Потом понял, что нет, до послезавтра не вытерплю. Изведусь весь. Да и ей ведь тоже сейчас из-за меня плохо…

Решил, поеду сразу после ужина. Получится или нет – неважно. Хорошо хоть знаю, где Лена живет.

За ужином отец молча бросал на меня