Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

Он оглянулся, поднял табурет, сел за стол. Действовал так независимо и трезво, Римма лишь озадаченно за ним наблюдала.

Толик налил себе водки, выпил, как воду, сморщил нос, понюхав вместо закуски воздух.

— Бросаю я свою работу, — сказал он.

— То есть… как бросаешь? — не поняла Римма.

От серьезности разговора ее ярость приутихла. Они добрались до неприкасаемого — работы Толика, и тут уже начиналась территория, где Римма предпочитала не рисковать. Даже мысленно. Слишком многое от этого зависело — жизнь, практически, чтобы она могла позволить себе здесь даже малейшую легкомысленность. Столько лет она с этим жила — с его работой, столько лет она к этому привыкала, как чему-то неотъемлемому, первостепенному, как дом этот, как дети, как воздух за окном, и вот так теперь этим шутить, бросаться, как ничего не стоящей вещью, дурить?

Но Толик не дурил.

— Так, — сказал он, качнув тяжело, но веско головой. — Надоело мне. Устал. Не могу больше. Выдохся…

Он вдруг по-клоунски развел руки, осклабился и изобразил что-то вроде поклона.

У Риммы похолодело внутри.

Теперь она поняла. Вот в чем была его месть. Не в том, чтобы привести дружка и напиться. Нет. Это была мелочь. Это был лишь повод вывести ее на этот разговор. Хорошо рассчитанный повод, Толик был все же хорошим машинистом и умел маневрировать. Он знал, что она заведет разговор о комиссии, до которой всего две недели.

И он придумал, что ей ответить.

Наверно, долго думал, замышлял. Не вдруг же его озарило. Готовился, ждал, рассчитывал.

До миллиметра все выверил.

Но как же это все мелко! Чисто по-мужски: мелко. Ничтожно и противно.

И сказать нечего. Он бил в самое уязвимое, и знал, что Римма не найдет, чем ответить на этот удар.

И она не нашла.

— Как это, устал? — спросила она стороннее. — До этого не уставал, а тут устал?

— И до этого уставал! — возразил запальчиво Толик. — Еще как уставал. Ты думаешь, это легко сутками мотаться. Знаешь, сколько наших уже списали?

Римма молчала, подавленная открывающейся перспективой, ужасающей.

— А я уже старый, — продолжал Толик с надрывом в голосе. — Мне тяжело. Голова плывет, пути в глазах двоятся… Сколько я еще так выдержу? Нет, не могу больше.

Он замотал головой, затрясся, втягивая воздух сквозь сжатые зубы.

«Пьяная рожа, — глядя на него, с ненавистью подумала Римма. — Пьяная, подлая рожа…»

— Ты понятия не имеешь, какая это работа! — выкрикивал между тем Толик. — Все время на нервах! Те дерут, эти… Комиссия вот еще! Каждый год эта комиссия, ходишь и боишься: комиссия! Не могу больше. Все, бросаю к черту, пусть другие работают. С меня хватит. Наработался! Сколько лет! Другие и половины не выдерживают! И я больше не могу. Не могу! Этот еще все время снится…

Он вдруг как-то сжался, всхлипнул и сильно вдавил ладони в глаза. Широкие его плечи, щеки, уши затряслись судорожно, грозно. Что-то сдавленно захрипело в его горле, точно он хотел прокашляться и не мог.

— А что делать будешь? В сторожа пойдешь? — спросила отрывисто Римма.

Жалко его не было. Нисколько. Пусть бы он тут слезами хоть на всю кухню растекся, не жалко. Себя Римма жалела больше. Себя, детей, дом. Тишку. Но этого борова нет.

Наработался он! Бросать работу надумал. Ну, молодец. Лучше взял бы топор и всех сразу — на куски. А что? Чем потом мучиться, гнить в нищете, лучше сразу насмерть.

Толик справился с собой, поднял лицо — сухое.

— Почему в сторожа? — спросил он, силясь говорить спокойно.

Но было видно: холодное, злое лицо жены действует на него раздражающе, недобро, вынуждает снова нападать и оправдываться.

Оправдываться он не хотел, а приходилось, и это было невыносимо в его нынешнем состоянии.

— А куда? — спросила Римма. — Что ты еще можешь?

— Как что? — возмутился Толик. — Да в депо масса работы всякой! Наладчиком могу пойти, слесарем… Обходчиком. Много чего есть.

— И сколько ты будешь зарабатывать? Обходчиком? — спросила насмешливо Римма.

— Вот! — взвился Толик. — Вот что для тебя главное. Человек для тебя — ноль. Тебе главное — деньги. А на меня тебе наплевать!

— Как и тебе на меня! — парировала Римма.

— Да? — возразил Толик. — Да я только для тебя и делал все тут!

— И что это ты такое делал? — удивилась Римма. — На работу ходил и на диване лежал?

— А это все за чей счет? — обвел взглядом стены Толик. — Не за мой?

— Да, начинай, — снова закипела Римма, — попрекай деньгами. Только это и умеешь. Вчера Сашку довел, теперь до меня добрался. Благодетель!

— Да я на себя копейки лишней не потратил! — закричал Толик. — Только и знаю, что все вам и вам. А ты… Да с тобой поговорить же ни о чем нельзя, кроме барахла твоего. Вечно что-то надо, все хапаешь, хапаешь, никак не угомонишься.

— Конечно, надо! — закричала Римма. — Потому что у меня дети и семья. Ты про детей никогда не думал!

— Кто не думал! — снова вскочил со стула Толик. — Да ты у Дашки спроси! Я же с рук ее не спускал, когда маленькая была…

— Да выросла она давно! — перебила его Римма. — У самой уже маленькие. А ты ничего не замечаешь, знаешь только себя жалеть. Вчера к Алешке даже не вышел!

— Да я из-за тебя не вышел, кобра! — не выдержал Толик.

У Риммы заняло дух от ненависти. Смотрела в толстую, красную физиономию и готова была на все. Сегодня ничего ее не пугало. Сегодня она все могла сказать. Даже про Валеру. Сегодня могла.

И хотела. Так и чувствовала, что подпирает ее злая, ликующая сила. Бросить Толику в лицо это признание, чтобы перекосило его всего, раздуло, чтобы дара речи лишило, и расхохотаться еще сверху: на вот тебе, получи! И чтобы знал, знал, знал…

— Только попробуй не пройди комиссию! — прошипела она, задыхаясь от злобы.

— Что тогда будет? — осведомился с вызовом Толик.

Но было заметно: струсил. Такой он Риммы за все годы не знал. И не слов он ее, конечно, испугался, а вида ее вздыбленного, лица перекошенного. Ясно было: готова на все. Вообще на все.

И Толик, хоть внешне храбрился, внутри дрогнул.

— Увидишь, — пообещала шепотом Римма.

Шепотом — потому что говорить не могла. Горло вдруг сдавило, как петлей, хотела бы кричать, не смогла.

— Да иди ты!.. — крикнул, отшатнувшись от нее, Толик.

Он схватился за бутылку, принялся наливать остатки водки в стакан. Руки тряслись, но он не замечал. Вылил все до капли, выпил.

Римма стояла, молча наблюдая за ним и борясь с комком