Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

— Ладно.

Римма выложила, наконец, все принесенное, начала загружать холодильник, тумбу стола, полки навесного шкафчика — занимала себя действием. Отвлекала от главного, ненавистного. Неизбежного, — спасибо маме.

— Как ты вообще? — спросила она.

— Хорошо, — ответила мать. — Все в порядке.

Она улыбнулась, увидев недоверчивый взгляд Риммы. Улыбка не врала — врать она не умела.

«Может, и правда хорошо, — подумала Римма. — Зимой ей всегда легче».

— А ты, Риммочка? — спросила мать, внимательно глядя на нее. — У тебя все хорошо?

— Нормально, — пробасила Римма.

Мать не отводила глаз, что-то почувствовала.

Римма поняла, заворочалась беспокойно, задвигалась быстрее. Не хватало, чтобы мать начала допытываться. Лгать ей мучительно, хотя и привычно. Не лгать, о чем тогда говорить? О Валере? Гм. О Сашке? Разволнуется, она такие вести слишком близко к сердцу принимает. О ссоре с Толиком? Ну, можно в крайнем случае о ссоре. Но и то лучше не надо. Придумать что-нибудь о работе. Мать не поверит, но успокоится. Поймет, что если Римма не хочет говорить правду, значит, справляется с тем, что ее по-настоящему беспокоит, и, значит, настоящего беспокойства это не представляет. Хотя лучше все-таки о себе не говорить. Опасная территория. Зайти — можно наступить на мину, и уже не спрыгнешь с нее, целой.

Когда-то Римма выкладывала все и не примерялась. Швыряла оптом, как сейчас продукты на стол, и даже если просыпалось, не замечала. Главное было поделиться. С самым близким, самым понимающим, самым любимым человеком! Потом начала дозы правды уменьшать: появилось, что скрывать. Потом жалеть стала, беречь, еще больше урезала откровенность.

А теперь, если что и говорила, то избирательно. То есть, почти ничего из настоящего. Так, мелочи, едва капли материнского волнения стоящие. Та, правда, все равно волновалась, ей мало надо было. Но Римма знала, что волнует, а что убивает, и убивающее держала далеко, как можно дальше. В недоступности.

Хватит одного — Витьки. А она уж как-нибудь со своими проблемами сама справиться, взрослая.

Правда, рассказать хотелось ужасно. Хотя бы про Сашку, про ссору его с отцом, про задумку нелепую насчет института, не было сил держать при себе.

Римма уже и взглянула на мать, примеряясь, и подумала мимолетно, что такие вести она выдержит и даже рада будет послушать, развлечься, принять участие в сильной, молодой жизни, дать совет, и приготовила первые фразы, неопасные, шутливые даже, вроде: «А Сашка-то, мам, знаешь, что удумал…»

Но тут звякнуло, захрустело в дверном замке — Витька. Пришел. Можно сказать, следом прибежал. Как следил все равно! А может, и следил — прятался во дворе, за сараями, курил, ждал, когда в подъезд зайдет. Он знал, что Римма никогда не опаздывает: легко отследить.

Но сейчас Римма чуть ли не обрадовалась, вовремя подоспел. Столько у нее внутри скопилось, боялась, начнет говорить и не остановится. Выложит матери, по старой привычке, и нужное, и ненужное.

А кому, как не ей?!

Но Витька пришел. Уж при нем-то ни слова. Да и матери знать лишнее ни к чему. Помочь не поможет, а чем она может помочь? Переживаниями своими, давлением, бессонными ночами? Вот этого как раз и не нужно, спаси Бог от этого.

И Римма отвернулась, глянула в коридор, где бесшумно возился, раздеваясь с улицы, Виктор. Был он в приличном пальто, в новых ботинках, — откуда?

Ясно, откуда. Иждивенец проклятый…

Мать задвигалась, забеспокоилась так же бесшумно, как Виктор. Даже вышла, забежала вперед, перед Риммой, прозрачным своим телом создавая для сына защиту от нее.

Римма поняла, усмехнулась, покачала головой: мама. Сколько ты его будешь защищать? И ревности даже, обиды не испытала. Жалость только, зачем?

Показался Виктор, двинул сразу в кухню, здороваться с сестрой.

— Привет, — улыбнулся он оставшимися по краям обветренного рта зубами: проваленный забор, за которым — пустырь и помойка.

— Привет, — ответила Римма, не улыбаясь, но и не выказывая враждебности.

Окинула взглядом нелепую фигуру.

Виктор, в покойного отца, был долговяз, на голову выше их с матерью. Но ссохся, ссутулился чуть не до горба и не распрямлялся уже. Привык так ходить: бутылки, окурки собирать. Под ноги глядеть, чтобы не упасть. Хотя падал, весь побит был, переломан. Голова торчала вперед, как из черепашьего панциря. Взгляд едва уловишь, все время уходит вниз и в разные стороны. Щеки, впалые, с желтизной никотиновой, коробятся виноватой улыбочкой, Римму передернуло от этой улыбочки.

Но одет он был чисто: брюки, свитер в полоску — черное с белым, носки без дырок. Мать позаботилась, понятно. И по виду трезв. Но это только по виду. Ибо пьян он был всегда, даже если и был трезв. Одно лишь состояние признавал он за истинное, к нему стремился всегда и неизменно, и мнимая его трезвость была лишь ненужной ему случайностью: он терпел ее, как терпят люди физическую боль, изнемогая под незаслуженным бременем.

— Давно не виделись, — сказал Виктор, сомкнув губы, но так же приветливо, счастливо даже, улыбаясь.

— Давно, — отвернулась, чтобы не видеть этой улыбки, Римма.

Она отступила, села на стул между столом и холодильником, как в пыточное кресло. Но отступать было некуда, не удирать же в зал или в спальню. Или сразу на выход. Решила молча вытерпеть все, посидеть и уйти. Не шуметь, не огорчать мать, попить чаю, послушать, о чем говорят, и тихо удалиться. Достойно, так сказать.

Но на мать уже злилась: зачем свела? К чему эти встречи? Сколько встречались, ничего хорошего не вышло.

Или вправду верит, что Виктор изменился?

Это же сколько веры в человеке!

С ума сойти.

Виктор присел на стул с краю от стола, медленно, трудно, заплел ноги кренделем. Застыл. Он всегда так сидел — выжидая. И всегда знал, чего.

— Вот, собрались, — сказала мать, не давая возникнуть неловкой паузе. — Давно так не сидели.

— Вот и я говорю, — сказал Виктор.

Он покосился на Римму.

Она молчала. Злилась на себя все больше: зачем пришла? На Виктора не смотрела не нарочно, просто не могла. Знала, что если будет видеть его перед собой, что-нибудь обязательно скажет. Нехорошее. Хорошее не могла: после всех лет язык отвык. А плохое не хотелось, мать огорчится. Мать ждала радости, тихой, заслуженной. Готовилась к этой радости, верила. Ну, и пусть радуется.

— Римма столько вкусного принесла, — объявила мать. — Витя, ты же любишь виноград?

— Люблю, — ответил послушно Виктор.

Римма усмехнулась: знаем, что ты любишь.

— Как Дашенька? — спросила мать, моя виноград. — Как она себя чувствует?

— Хорошо, — ответила Римма.

— Никогда не позвонит бабушке, — не жалуясь, с легкой улыбкой, заранее оправдывающей внучку, говорила