Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

Римма поворачивалась спиной к темноте, и сзади, с потолка, с углов на нее летело черное, растопыренное, тянуло лапы, когти, — леденел затылок от страха.

Казалось, все упыри и маньяки сбились в этой котельной. Римма бежала к себе — ее настигали, хватали, тянули назад, душили… Она понимала, что сама себя пугает, что вокруг пусто и скучно, и что страхи ее — страхи маленького ребенка, оставшегося в темной комнате. От недосыпа это. От нервов, слабости и одиночества.

Но все равно было страшно — не передать.

Раньше ей все это нравилось. Необычность эта нравилась, загадочность. Колдовское просто место какое-то! Но раньше это было прикрыто плечами Валеры, за которыми Римма не боялась ничего и никого. А сейчас она была одна, и вдруг оказалось, что она пугается собственной тени, и что годы ее и опыт — их как не было, и страшно ей неподдельно, и ничего этого — ни загадочности, ни колдовства — ей не хочется, и нужно было спасаться любым способом, любым.

«Уйду отсюда! — подумала с отчаянием Римма. — В контору зовут, вот и уйду. Или вообще уволюсь».

Она вернулась в лаборантскую, тщетно надеясь, что Валера будет ее ждать.

Сама же с себя и посмеялась. Как это она себе представляла? Вот будет сидеть за столом, покуривать и смотреть, улыбаясь ласково и смущенно одновременно?

Валера?

Смешно.

Подумала еще, проходя мимо столовой, что надо вот взять и войти. Не думать, а просто взять и войти.

Прошла мимо не задерживаясь.

Куда входить? Некуда.

Если бы вошел он, тогда другое дело.

Позвонить мог еще по телефону. Телефон же есть! Стукнуть в стену. Хоть что-то сделать!

А так ничего.

Покурила у себя. Если Валера не спит, слышит запах. Дым через верх перегородки проходит свободно. Может, что-то сработает у него там? Еще была надежда.

Римма легла, закуталась в одеяло. Уже не горела, мерзнуть начала. Лежала, дремала и ждала.

И ничего не дождалась. Все шло, как шло. Снова спускалась вниз, проверяла деаэратор. Один раз столкнулась с Костиком — он вышел посмотреть манометр. В глазах у него появилась растерянность, хотел что-то сказать, но Римма повернулась и ушла. Не стала слушать. Не хотела говорить с трусом. Мог бы прийти наверх, сказать: «Римма, я посмотрю деаэратор, спи». Это просто. Но не для всех. Не для таких мужчин. Такие только способны радоваться чужому горю, тем и живут. Думают, им хуже всех. Может, и хуже. Но говорить с ним Римма не хотела. Ни о чем.

Ночь шла. Гудела, стучала, выла. Валера доспал до полтретьего, ушел вниз; Римма слышала, как хлопнула за ним дверь. Потом пришел в столовую Костик, почти неслышно. Потом было тихо. До утра.

Утром Римма закончила дела, дождалась смены. И сразу ушла домой через заднюю дверь.

Дома пообщалась только с Тишкой, слава Богу. Толик не вылезал, а Сашка спал еще. Римма позавтракала одной овсяной кашей и пошла спать. Ее пошатывало: ночь выдалась непростая. Вспоминать о ней не хотелось, было больно. Очень больно.

Подумала: «И хорошо, что не привезут Алешку. Я хоть высплюсь». И с этой мыслью улеглась в свою благоуханную постель, обняла Тишку и так уснула — хоть бы все чудища мира орали ей в ухо, не проснулась бы.

Глава одиннадцатая

В три часа дня с двумя полными сумками Римма входила к матери.

Купила все, что хотела, и по мелочи еще кое-что набрала. Еле дотащила, ручки у пакетов рвались. Но была довольна, очень хотелось все это принести.

Мать, маленькая, легкая, чистенькая, как букетик сухих трав, смотрела на сумки, на Римму, улыбалась укоризненно. Но ничего не говорила. Понимала, что не следует говорить.

Она все понимала, и Римма любила ее за это. А за что обижена была — об этом сейчас не думала. Не надо было думать, так она чувствовала. Потом об этом. Лучше бы никогда, но никогда не получится, так что лучше уж потом.

— Привет, — она поцеловала мать в морщинистую щеку, ощутила ее родной, знакомый, как вся эта квартира, запах — запах когдатошнего счастья. — Как дела?

— Хорошо, — отозвалась мать, обнимая ее.

Она отвела взгляд, взяла одну из сумок.

— Тяжело…

В незаконченности фразы явственно звучало «зачем?», но Римма решила не замечать. Так настроилась не замечать. Так лучше. Сохраннее для них обеих.

Но отведенный взгляд заметила. И сделала вывод.

— Ты одна? — спросила она.

— Витя скоро зайдет, — ответила мать твердо.

— А, — головой кивнула Римма.

И тут же заметила пару ботинок, двумя бесполыми бомжиками притаившимися в углу, куртку на крючке — разлетайку драную.

«Вечно как оборванец, — подумала Римма, давя в себе приступ ненависти, и не справляясь с этим. — Старый уже, а все в обносках. И болезни его не берут…»

Болезни брали, она знала. И сердце у Виктора было плохое, и почки беспокоили, песок шел. И зубы гнили, десны, ну, это понятно. На головные боли жаловался — еще бы, не жаловаться! Но жил и жил, пил и пил. И ничто из приобретаемых хворей на останавливало его на пути, однажды и бесповоротно избранном. Такая сила воли — и на что? Поразиться можно.

— Он поселился уже у тебя? — спросила Римма.

— Нет, почему? — возразила мать поспешно. — У себя живет. Ну, бывает, переночует иногда. Но заходит часто! Помогает мне.

— Еще бы! — усмехнулась Римма.

— Вы же давно не виделись, — примирительно сказала мать. — Чаю попьем, поговорим.

— Угу, — буркнула Римма.

Уже хотелось уйти, но сдержалась. Решила: на час ее хватит, час выдержит. А там — ходу. Пускай они тут тешатся, ей тешиться нечем.

Она принесла пакеты в кухню, принялась заваливать продуктами стол. Мать стояла рядом, смотрела, взглядом не одобряя всю эту роскошь.

Чтобы не стоять над душой, присела на стул.

— Кушать хочешь? — спросила она. — Я ленивцы с творогом сделала, как ты любишь.

Римма эти ленивцы обожала — из детства, из счастья. Мать знала и делала к ее приходу специально. Не будь Витьки — Римма не отказалась бы. Но варить, пировать долго, и это явный знак примирения. А примирения Римма не планировала. Еще чего! Ее не обмануть, она только эти ботинки увидела — внутри все сжалось.

Так что сами ешьте, спасибо.

— Нет, — сказала она. — Я поела. Не хочу.

— С собой тогда возьмешь, — попросила мать.

Этот голос… Как откажешь? Какой твердости надо быть? Нет, такой твердости,