Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

И как понять, что же у него случилось?

Операторы спали в столовой на втором этаже. От лаборантской столовую отделяло лишь тонкая стенка — перегородка. За гулом котла звуки различались плохо. Но Римма знала: если Валера придет, она услышит.

До двенадцати спать не ложилась. Валера тоже не уходил из дежурки раньше полуночи — привычка. Одно, следил за приборами, работал. Второе, ждал нужного состояния. Чтобы прийти, сразу бух — и в сон.

Ну, или ждал Римму, если они договорились.

Сегодня не договорились. Сегодня — тьма. Туман.

Полная и абсолютная неизвестность.

Что будет?

Римма курила, смотрела на часы, высчитывала.

Гадала, кто первым придет: Валера или Костик? Что, если Валере вздумается первым отпустить на отдых Костика? Если он решил ее помучить и, кто знает, поиздеваться над ней?

Вообще, это слишком сложно для него, Римма знала. Не так он устроен, что нарочно мучить. Он проще, грубее. Делает — и все.

Но вчера он показал, что далеко не все она про него знает, и уверенность ее сильно поколебалась.

И это тоже мучило.

В столовую никто не шел. Уже и полночь миновала, и четверть часа, мучительного. Никто не шел.

Что за ерунда? От сна они там решили отказаться, что ли? Римма, начиная злиться, сердито полезла в постель. Ну, их всех! Пусть делают, что хотят. Какое ей дело? У нее свои заботы, что ей до других?

В постели было холодно. Деревянный настил защищал лишь от ледяной поверхности пола. Но ветер, который гулял повсюду свободно, как кошка, гнал холод во все стороны, протекал сквозь тюфяк и одеяло, леденил лицо. Римма натянула шерстяную шапочку до бровей, завернулась в одеяло, как в кокон, поверх одеяла накинула старое зимнее пальто — все равно мерзла.

И уже чуть согревшись, услышала: вошли в столовую.

Она рывком выпрямилась, вскинула голову, стащила шапочку с уха — кто?

Грохнуло, лязгнуло оглушительно.

Валера.

В столовой, в которой днем обедали операторы и слесаря, с обеих сторон длинного стола стояли широкие деревянные лавки. Ночью их составляли вместе, клали на них узкий тюфячок, подушку — получалась постель. Тюфяк и подушку хранили в кладовке, на антресолях, подальше от глаз начальства. Накрывались старыми шубами и бушлатами, их много весело на гвоздях, вонючих, как собачьи шкуры. Но в мороз сойдет.

Валера с размаху бабахнул лавкой о пол, с визгом и скрежетом сдвинул стол. Костик, конечно, действовал бы тише. А Валера грохотал всегда. И не замечал этого. Римма и рада была бы подумать, что он гремит нарочно: зовет ее, приманивает. Но не стала себя обманывать. Он всегда так. Привычка. А привычки не замечают. Обычно и она не замечала, тоже привыкла. И даже ждала, когда загремит. Тогда можно идти.

Но сегодня…

Что сегодня?

Вот Валера установил лавки, стукнул дверью — пошел за тюфяком и подушкой. Римма лежала, слушала. Ждала. Сама не знала, чего. Но ждала.

Валера вернулся, стало тихо. Не гудел бы котел, было бы слышно, как стелет тюфяк, как укладывается. Наверху перегородка на метр не доходила до потолка, при неработающем котле каждый шорох можно было слышать. Тогда даже не повышали голос переговариваясь. Но сейчас котел, подобно морскому шторму, властно поглощал все звуки, и Римма лишь догадывалась о том, что происходило за стенкой.

А там не происходило ничего. Тихо было, и все. Пусть бы шум, грохот, лязг — все лучше.

Нет, ничего. Валера, конечно, улегся, а что ему еще делать. Он спать пришел, вот и спал. Лампочку не зажигал, Римма наверху заметила бы свет. У нее-то свет горел, ночник она оставляла включенным. И Валера видел. Но ночник в лаборантской горел всегда, это не было ему знаком.

Неужели будет спать?

Римма подождала десять минут, двадцать. Полчаса.

В столовой было тихо.

«Не может быть, чтобы спал, — думала она. — Знает же, что она ждет!» Не может не знать, не настолько же он глупый. Он вообще не глупый, порой поражает своими мыслями. Надумывает долго, но если что скажет — удивишься. Нет, не глупый он. Грубый, да. Но с ней даже вполне нормальный. И руки знает, куда деть, и тело свое громадное ворочает правильно, и, главное, слов ненужных не говорит. Здесь его молчаливость только в плюс. Нет, все он понимает. И знает, что думает сейчас она, не зря они столько лет вместе.

И что же, спит?!

Римме стало жарко. Горячо, как в печке. Сбросила с одеяла пальто, все равно было жарко. Лежала на своем щите, как на жертвенном огне, горела. Пылала просто вся.

И не знала, что делать.

Что?!

Крикнуть, позвать?

Стукнуть в стенку?

Просто пойти — и все?

Она представляла Валеру, лежащим на сдвинутых лавках, на плоском, смехотворном тюфячке. Грязном, фу. Она всегда брала с собой чистую простынь, не могла в такой грязи. Но все другое ее вполне устраивало. Римма вспоминала, как удобно помещались они на этих лавках вдвоем, только теснее прижимались друг к другу. Как сильно и благодарно любило ее это сильное мужское тело. Как ждало ее, обнимало, как скучало по ней по-настоящему. И она скучала по нему, всегда скучала, и сейчас скучала страшно. И не знала, как с этим чувством справиться. И могла лишь молчать, и вслушиваться в звуки за стеной, и ждать.

Но ничего не происходило. Прошел почти час, Валера никак не проявлял себя.

Спал, должно быть. В самом деле спал. Крепко и беззаботно. Выпил накануне и спит. Конечно, выпил. То-то рожа у него была каменная. Она думала, от мыслей. А у него — от водки.

Римма сходила вниз, проверила деаэратор. Уровень опасно поднялся, пока она лежала, слушала дурака. Минут двадцать регулировала воду. Замерзла, обозлилась. Было бы все хорошо, Валера давно бы проверил, вовремя подправил. А теперь — бегай сама, не спи, меряй шагами котельную взад-вперед.

Мог бы проверять Костик — и проверял, когда все было нормально. Но то, когда было нормально. А сейчас — просить у него, унижаться? Видеть, как на этой лисьей мордочке расцветает подленькая улыбка?

Ни за что! Лучше уж самой, лучше не спать вообще, только не унижаться.

Ни перед Костиком, ни перед кем.

В котельной ночью было жутко. У котла, у фильтров — в освещенном месте — Римма чувствовала себя сносно. Но в дальних углах засели черные тени, рогатые, страшные. Ветер шевелил фонарь, махры изоляции, тени ползли по полу, по стенам, висли