Игры мажоров. Хочу играть в тебя - Тала Тоцка

согласилась... по своей воле... У меня просто не было выбора, понимаешь? Самовлюбленный придурок! Ты ничем не лучше, чем твои друзья по клубу. Или ты думаешь, что ты лучше них? Нет не лучше, ты такой же. Из-за этого ты мне еще больше отвратителен...

— Хватит, я понял, — обрывает Никита, со свистом выдыхая воздух сквозь сцепленные зубы. — Ты права. Нечего отмечать.

Поворачивается к столу и одним движением сметает все на пол. Свечи катятся по плитке, подсвечник разбивается вдребезги. Блюда с едой раскалываются на части, бокалы со звоном разлетаются на осколки. Но больше всего мне жалко торт. Сквозь прозрачную упаковку видно, в какое бесформенное месиво он превратился.

Разворачиваюсь и бросаюсь в комнату, сползаю по стене на пол.

Все тело бьет мелкая дрожь. Потребность в истерике уже улетучилась, чувствую себя полностью опустошенной. Как будто меня выпотрошили, вымыли и вывернули наизнанку.

Ничего не осталось, никаких чувств вообще. Разве что еще немного жаль торт.

Сколько я так сижу, не знаю. Или проваливаюсь в забытье, или сплю, потому что телефонный звонок выдергивает меня из другой реальности.

Это мама. Я не могу не взять, мы созваниваемся почти каждый вечер. Если я не отвечу, она позвонит Оливке, а этого я не могу допустить.

Ползу по стене вверх, включаю свет. Телефон лежит на кровати. Отвечаю на звонок и едва сдерживаю слезы, когда слышу родной голос.

— Доченька, ты почему так долго не отвечаешь? Я уже начала волноваться.

— Все хорошо, мамочка, — стараюсь не шмыгнуть носом, — я просто уснула.

— Ты устаешь, не высыпаешься, — заводит мама старую пластинку. — Девочка моя, прошу тебя, забери документы или возьми академотпуск. Летом Андрей рассчитается по кредиту, и мы сможем оплатить обучение. Будешь учиться как все студенты.

— Мама, я и так учусь как все студенты, — закрываю микрофон и все-таки шмыгаю носом. — Все хорошо, не переживай.

— Включи камеру, Машенька, — просит мама, и я лихорадочно приглаживаю волосы. Вытираю глаза и заготавливаю улыбку.

Включаю. Вижу на экране маму и Андрея. Они сидят на кухне за празднично накрытым столом. В груди шевелится нехорошее предчувствие, но я стараюсь его прогнать.

— Привет, Машуня, — машет мне Андрей и хмурит брови. — Ты точно в порядке? Не заболела?

— Нет, — усердно мотаю головой, — вы просто меня разбудили.

— У Сергея все хорошо, — сообщает он. — Через две недели еще одна операция, потом его выведут из медикаментозного сна. И мы с тобой сразу к нему полетим.

Кусаю губы, чтобы не разреветься, и киваю. Это хорошая новость, и я рада. Правда.

— А где Максик? — увожу разговор от себя и своего внешнего вида.

— Спит, — кивает мама в сторону детской, — а мы с Андреем празднуем.

— Что? — предчувствие уже не просто шевелится, оно завывает сиреной. — Что сегодня за праздник?

— Моему сыну сегодня исполнилось двадцать лет, — хрипло отвечает Андрей, и я вижу как на его руке вздуваются вены. Он с силой сжимает высокий бокал, и только толщина стекла не дает бокалу треснуть в руке старшего Топольского. — И мне пиз... звездец как больно, что я не могу быть с ним рядом, Машунь.

Ноги подгибаются, и я с размаху сажусь на пол. Кожа на щеках пылает так, что я даже слышу запах паленого мяса.

Господи, какая же я... Почему у слова подонок нет женского рода?

Хочется выть от боли, которая затаилась в глубине потемневших до синевы глаз, пугающе похожих на глаза Никиты.

Хочется заткнуть уши, чтобы не слышать горечь, которая сквозит в каждом слове его отца.

Ну почему я повела себя как сука?

Как я могла забыть?

У него сегодня день рождения, и он хотел отметить его вместе со мной. А я...

Из динамика доносится детский плач, мама исчезает с экрана, а Андрей наклоняется к самой камере.

— Маш, я сегодня случайно узнал, что Никита перевелся в твой университет. Ты его видела? — спрашивает он с надеждой, и у меня не хватает духу соврать.

— Да, — шепчу еле слышно.

— Между вами все по-прежнему?

Вместо ответа молча киваю.

— Маш, я могу тебя попросить? — Андрей растирает руками лицо. — Если вдруг он с тобой заговорит, ты скажи ему... Скажи, что я все равно его люблю. Что он мой единственный старший сын, мой первый. И что бы ни случилось, он всегда может на меня рассчитывать. Всегда.

Губы дрожат, слезы безудержно текут по щекам, но я уже не прячусь, потому что глаза Андрея тоже красноречиво блестят.

— Хорошо, — киваю, и на экран летят соленые капли, — я обязательно ему скажу.

— Спасибо тебе, детка, — ровно начинает Андрей и съезжает на хриплый шепот, — ты не представляешь, как я по нему скучаю. Как мне его не хватает. Просто не представляешь. Мы с твоей мамой любим нашу мелочь, но вас он нам не заменит, понимаешь? Ни тебя, ни его.

— Я знаю, Андрей, — шепчу, сглатывая застрявший в горле ком, — и Никита знает.

— Думаешь? — у Топольского на шее дергается кадык. Он тоже сглатывает.

Хочется сказать, что уверена, но обмануть Андрея не хватает духу.

— Да, я так думаю, — все, что могу сказать. Всхлипываю, вытираю глаза и слышу, как за спиной тихо закрывается дверь.

глава 28

Маша

Торопливо прощаюсь, вскакиваю и выбегаю из комнаты. Внизу хлопает входная дверь, и я беспомощно опираюсь о стенку.

Он все слышал? Или как только увидел, что я говорю с его отцом, сразу ушел?

Иду в гостиную, там все та же картина разгрома. Где у Никиты уборочный инвентарь, я не знаю, он нам с Оливкой так и не показал. Соберу пока, что можно.

Сажусь на корточки, чтобы выбрать осколки покрупнее, как вдруг слышу грозный окрик:

— Не трогай!

Поднимаю голову. На пороге стоит Никита, спрятав руки в карманах, и смотрит на меня хмурым взглядом.

— Я сейчас все уберу, Ник, — бормочу примирительно, — ты только скажи, где у тебя пылесос, влажные салфетки и совок...

— Не лезь, — обрывает Никита, — завтра клининг придет, уберет.

— Зачем ждать клининг, — пробую спорить, — если я сама могу?

— Я сказал, не лезь, — в его голосе прорываются нотки раздражения, и я