Все еще впереди - Мариана Запата

– О вашем отце и носках.

– Я ее знаю, – слабо улыбнулся Джош.

– Правда? – Я обошла кровать и села с противоположной стороны от Мака. Положила одну руку на пса, другую на Джоша. Если он знает, что я расстроена, то ни к чему это скрывать.

– Ну да. Он ее рассказал.

Я удивленно выгнула бровь.

Джош лениво пожал плечами и посмотрел мне в глаза.

– Однажды мы гуляли в парке, и мне пришлось воспользоваться его носком, – пояснил племянник, краснея.

К глазам снова подступили слезы. Родриго, по крайней мере, рассказал об этом Джошу. Оставил ему еще одно воспоминание, так что мне не придется снова повторять свой рассказ.

– Мне тоже доводилось пару раз выворачивать нижнее белье наизнанку и снова надевать. Ничего особенного. Такое случается.

– Жесть! – Джош с ужасом посмотрел на меня, и я нахмурилась.

– Да ну? Я же не сказала тебе, что подтираться грязным носком – это жесть!

– Это другое! – поперхнувшись, заявил он.

– Почему? – спросила я, вспомнив, как мы с Родриго неоднократно спорили об этом.

Джош давился и изображал, будто его тошнит.

– Потому что! Ты же девочка!

Я закатила глаза.

– О господи. Замолчи. Это нормально. То, что я девочка, а ты нет, не делает это ужасным. Я ни за что не хотела бы стать мальчиком. – Я ткнула его пальцем. – Девочки рулят, мальчики в углу грустят.

Джош покачал головой и вздрогнул, словно еще не отойдя от потрясения. Я лишь снова закатила глаза.

– Ложись спать.

– Уже лежу, – дурашливо заявил он.

Я улыбнулась, и Джош ответил мне улыбкой.

– Люблю тебя, Джей.

– Я тоже тебя люблю.

Я поцеловала его в щеку и получила в ответ торопливый поцелуй. Я чмокнула Мака, и он лизнул меня в щеку. Как ни странно, мне стало чуть легче. Самую малость. Но этого было недостаточно.

Порой я чувствую себя предательницей из-за того, что так сильно люблю их. Будто мне не следует любить племянников, ведь они не должны были стать моими детьми. Будто я не должна думать, что они сделали мою жизнь лучше лишь из-за того ужасного события.

Сердце ноет. Болит. Колотится. Давно мне не было так плохо. Слезы жгли глаза, нос заложило, в горле стоял ком, и мне захотелось закрыться в шкафу и выплакаться. Я с детства так делала. Но этот дом старый, а шкаф слишком маленький. Если я залезу туда со своей ношей, то заполучу приступ клаустрофобии. Кухня, гостиная, столовая и прачечная тоже не подходят.

Не успела я опомниться, как уже закрывала за собой входную дверь. Я жадно глотала воздух, мое дыхание боролось за внимание с затянувшейся головной болью. Молчаливые слезы – самое худшее – лились из глаз, а горло будто распухло вдвое. Я скрючилась на верхней ступеньке, схватившись за виски и пытаясь унять боль. В носу жгло, дышать было трудно, а слезы все текли и текли.

Жизнь, как всегда, несправедлива. Но я знала – в этом нет ничего личного. Так было написало в брошюрах, которые я, горюя, читала после смерти Дриго. Однако это знание ни черта не помогло.

Горе не уменьшалось. Я не переставала тосковать по брату. Какая-то часть меня смирилась с тем, что ничто не заполнит эту пустоту, образовавшуюся в моей жизни, и в жизни мальчиков, родителей и даже Ларсенов.

Из носа у меня текло, но я не издала ни звука и даже не пыталась утереться.

У брата было двое детей, жена, дом и любимая работа. Ему исполнилось тридцать два года, когда он умер. Тридцать два! Мне будет столько же почти через три года. До сих пор кажется, что вся жизнь еще впереди. Брат наверняка думал так же.

Но у него не было этой жизни. Вот он жив – а вот уже нет. Так вышло.

Боже, как же я скучаю по дурацким шуткам Дриго, по его привычке командовать и упрямству! Скучаю по тому, как он обо мне заботился и вместе с тем держал в ежовых рукавицах. Он был мне больше, чем брат. Больше, чем друг. Больше, чем тот, кто учил меня водить машину и помог оплатить курсы парикмахеров. Он многому меня научил. И сильнее всего это проявилось после его смерти.

Только он мог это сделать.

Я с радостью стала бы снова эгоистичной и эгоцентричной идиоткой с кошмарным вкусом в отношении мужчин, если б только это могло вернуть брата обратно.

Я скучаю по нему. Очень. Очень. Сильно.

– Ты в порядке?

Раздавшийся рядом голос напугал меня до чертиков.

Я подняла взгляд, не утруждаясь вытиранием глаз и носа. Меня совершенно выбило из колеи то, что я не заметила, как кто-то подошел. Моя грудь ходила ходуном от беззвучных всхлипов, а горло перехватило от переживаний. Но я все-таки покачала головой и не стала лгать Далласу, который стоял у подножия лестницы:

– Не совсем.

– Вижу. – Его мягкий голос растревожил душу гораздо сильнее, чем сочувствие и присутствие. – Я не знал, что можно плакать, не издавая ни звука.

Он окинул меня взглядом и нахмурился. Между бровями снова появилась знакомая морщинка.

Я шмыгнула носом и невольно закусила нижнюю губу, словно это могло остановить поток слез. Но нет, они текли и текли по щекам и капали может, выкинуть, несмотря на то, что мозг требовал перестать реветь.

– У тебя до сих пор болит голова? – осторожно поинтересовался Даллас.

Я пожала плечами и утерла слезы. Да, голова болела, только не так сильно, как душа.

– Что-то случилось с мальчиками?

Я снова покачала головой, боясь, что если открою рот, то разревусь прямо перед соседом. А этого мне не хотелось.

Он оглянулся через плечо и задумчиво потер затылок, затем снова посмотрел на меня и сказал со вздохом:

– Если хочешь о чем-то рассказать… – Он поскреб щеку, испытывая то ли неловкость, то ли обреченность. Или все, вместе взятое. Или вообще ничего. Я не могла винить его за это – я не хотела быть во власти чувств, что сейчас охватили меня. Ни сейчас, ни когда-либо, а особенно не при свидетеле, который в самом начале знакомства думал обо мне плохо.

– Я умею хранить секреты, – наконец произнес он, заставив меня снова посмотреть на него.

Слабая улыбка на строгом лице появилась так неожиданно, что я растерялась.

Рассказать ему? Почти незнакомому человеку? Я должна произнести слова и предложения, которыми не могу поделиться даже с родителями? Как описать самое худшее, что случилось в моей жизни? Как объяснить, что