Суккуб для наследника - Екатерина Александровна Оленева

общем, с ним было весело. Во всех наших забегах царила атмосфера «не говори родителям». Нельзя было говорить, что он меня где-то оставлял, а сам шёл с друзьями тусить. Нельзя было говорить, что у него под подушкой находился алкоголь, а на столе, в открытом доступе, белый порошок. Я его очень сильно любил. Дядя был для меня примером. Не таким, вечно злющий и «лживым», как мой отец. Я его охотно покрывал. И врал ради него беспрекословно.

Тот вечер начался просто классно. За отца я не переживал — мне было на него плевать. То, что родителей не было дома, обеспечивало отсутствие скандалов. Никто не настаивал на том, чтобы я шёл спать, и я гулял на пляже, на заднем дворе, любуясь яркими звёздами. Мы с дядей устроили прикольную фотоссесию. Ходили по дому и фотографировались у каждого более или менее кажущегося нам для этой цели пригодной вещи. Дурачились. Как мне казалось. Я тогда не особо вникал в то, что прилично, а что уже сексуально. Дядя просил сфотографировать без рубашки? Ок. В пляжных плавках — почему же нет? Тепло. Луна. Пляж.

Николь хотелось зажать уши руками. Слушать дальше невыносимо, но слушать приходится. Надо человека слушать, потому, что, когда гной выходит наружу, он перестаёт отравлять организм и воспаление спадает. Так начинается исцеление.

— Я воспринимал всё происходящее, как игру. Ну, вроде как актёры — на камеру. А потом… потом всё случилось. Клянусь, я не хотел этого! Но отчего-то не мог сказать ни слова против, когда дядя… — она на миг стих, подбирая слова, — когда дядя начал… домогаться меня…

Николь молчала, глядя в окно.

Она не видела перед собой улицу, машины, людей. Взгляд её был устремлён через время и пространство, в ту лунную, жаркую ночь, где богатый козёл, ошалев от вседозволенности, распалённой дурью, своей и искусственной, растлевал родного племянника.

Не исключено, что он повторял цикл, который когда-то прошёл сам.

«Вся власть от дьявола, — засмеялся древний, скрипучий голос в её голове, — всяк богатый и силу имущий принадлежит нам. И ты, пойдёшь ли дорогой своей крови или останешься с этим человеком — никуда от нас не уйдёшь. То, что принадлежит нам, принадлежит нам. Мы своего не отпускаем. И твой ребёнок, когда подрастёт, унаследовав твою обольстительность, привлечёт к себе внимание таких, как Стрегонэ. И, словно кирпичик, войдёт в историю. Что наше — то наше. От нас не уйдёт. Не отпустим».

Николь чувствовала на себя вопрошающий взгляд Дианджело. Он пытался прочесть по её лицу реакцию на свои слова.

— Ты меня презираешь? — тихо спросил он.

— Ты ни в чём не был виноват. По-крайней мере — тогда. Тебе было двенадцать. Ты вряд ли до конца понимал, что происходит.

— Понимал. Отчего же? В нашей семейке взрослеют быстро. Но я этого не хотел.

— Ты не мог этого хотеть. Никто не хочет быть избитым, униженным. Никто не хочет терпеть боль. Ни одно живое существо. И ты не хотел.

— Не надо вот этой всей твоей психологии!

— Мне очень жаль, что такое с тобой произошло. Но, если честно, в глубине души я не удивлена. Нечто подобное я и подозревала почти с самого начала. Насилие над ребёнком, особенно в тех случаях, когда его совершает близкий человек, подрывает его доверие к миру. Рушит его чувство безопасности. Заставляет ненавидеть себя, стыдиться. Твоё дальнейшее поведение становится понятнее. Чувствуя постоянное чувство вины и боль, ты начал употреблять наркотики.

— Мне порой было просто всё равно. Когда требовалась доза, я мог сделать всё, что угодно. Всё, о чём меня просил (или, вернее, требовал) дядя. А от него самого меня порой так тошнило, что я менял половых партнеров в таком количестве, что порой не помнил даже их лиц.

— Я не знаю, что сказать.

Николь села рядом, взяв Ди за руку.

— Как поддержать тебя?

— Ты правда думаешь, что я смогу жить нормальной жизнью?

— Не знаю. Не только насчёт тебя, но и на счёт себя — тоже. Я не знаю, получится ли у нас? Но нужно пытаться.

— Это ещё не вся история. Наши отношения с дядей продолжались. Иногда он уезжал, потом вновь возвращался. Отец с матерью всегда радостно принимали его. Отец и правда любил общество дяди, ведь они могли петь и куролесить вместе. А матери приходилось делать вид, что тоже рада.

— Ты не пытался рассказать им?

— Шутишь⁈ У меня уже тогда была репутация проблемного ребёнка, склонного к привлечению внимания и сочинительству. Ну, и к сексуальным девиациям, естественно. Большинство людей считает сексуальных насильников монстрами, а «любимый» дядюшка был таким милым, таким приятным человеком. Так заботился о Фэйро и Тонни. Брат с сестрёнкой просто обожали его. Он заваливал их подарками, придумывал интересные игры, водил в театры-парки-зоопарки. А я плёлся следом. Я до смерти боялся и не хотел, чтобы с Фэйро или Тонни случилось хотя бы тень того, что уже произошло со мной. Я готов был сделать что угодно, лишь бы уберечь их. Не сводил с дядюшки глаз. Он думал, что я ревную. Его. Ревную! Ему это льстиво. Если бы я заметил, что он хоть раз сделал что-то неприличное в сторону Фэйро или Тонни… но он удовлетворялся мной. А мой груз «стыдной тайны», отделяющей меня от обычных людей, рос с каждым его визитом. Чувство вины и стыда, ощущения того, что ты грязный настолько, что тебе уже не отмыться — то ещё удовольствие. Я чувствовал себя ходячей болезнью, словно бы сам стал воплощением мерзости и грязи. Собственное тело было омерзительно. Я был в нём как в ловушке. Иногда я резал себя, словно пытался наказать. Это давало минутное облегчение, но потом всё начиналось сначала и каждый раз становилось только хуже. Мне казалось, что если я стану причинять боль не только себе, но и другим, то я почувствую себя сильнее. Ну, раз есть кто-то более слабый и мерзкий, чем я?.. Тогда и случилась та идиотская история со служанкой. Ну, ты знаешь?..

— Ты говорил, что у вас всё было по добровольному согласию?

— Я солгал.

Повисла долгая, томительная пауза:

— Стало легче? — тихо спросила Николь.

Ди скривился в болезненной усмешке:

— К тому, что я слабовольный мудак, не умеющий сказать «нет» собственному дяде на протяжении аж четырёх лет, добавилось умопомрачительное чувство, что я ещё зверь и садюга. Мне казалось, что я должен наслаждаться силой, но было мерзко. Мерзко и стыдно. Она плакала. Кажется, ей было больно. И я не чувствовал себя