Все потерянные дочери - Паула Гальего

я это делаю, я вижу его. Он делает шаг ко мне, разрывает мою рубашку, вынимает кинжал и скользит острым кончиком по краям татуировки волка. «Какая трата чернил на такой красивой коже», — говорит хриплый голос, который я никогда не смогу забыть.

— Ты… — шепчет Нирида.

Я кладу руки на колени и сжимаю кулаки, не в силах держать их спокойно. — Мне много ночей снились кошмары. О том, что я сделал с ним, о том, что он делал со мной… Их было так много, что я уже не знаю, всё ли, что я помню, было именно так, или иначе.

В моих воспоминаниях я не часто улыбаюсь, а вот он — да. Он смягчает это жесткое лицо выражением, которое трудно представить у такого человека, как он. Он улыбается, когда я не вздрагиваю от кинжала, скользящего по моей груди. Улыбается, когда я не прихожу в ужас от крови, пачкающей мои пальцы, когда снимаю с него броню.

— Ты правда с ним спал? Я слышала слухи, но не хотела верить. — И всё же ты поверила, потому что перестала со мной разговаривать на какое-то время. Ты меня избегала.

Когда я смотрю на неё, на её лице ужас. Именно это лицо я и представлял себе перед этим разговором. — Это правда, — признает она, пристыженная. — Одна мысль о том, что о тебе говорили, о том, что, по их словам, ты делал… мне становилось дурно.

Я сглатываю. — Теперь ты знаешь, что это правда.

Не представляю, кто мог разболтать. Харальд был высокомерен и за закрытыми дверями своих покоев наслаждался, видя меня на коленях: меня, капитана с дальнего севера, украденного ребенка, Волка, который отказался выть… но он не был настолько неосторожен, чтобы позволить короне узнать об этом. Офицер, спящий с мужчиной? Нет. Он бы не рассказал. Значит, кто-то нас видел. Это было не раз и не два, и возможно, однажды кто-то заметил, как я вхожу в его покои на рассвете, кто-то узнал, что всякий раз, когда он посылал за мной, я бросал всё и шел служить ему, будто только и ждал часами, когда он меня потребует.

— Но то, что говорили, — неправда. Неправда, что ты делал это, не думая о последствиях. — Нет.

Она замолкает на несколько мгновений. Когда она заговаривает снова, её голос — едва слышный шепот. — Мы могли бы найти другой способ.

У меня пересыхает в горле. Первый раз был худшим. Я представляю себя сидящим за тем столом рядом с ним, его руку на моем колене. Представляю, как слежу за направлением его взгляда, пока он смотрит на меня и замечает, как я молод. Представляю себя перед той дверью, в которую он настаивал, чтобы я вошел. Представляю каждый раз, когда я мог остановить это и уйти.

— Другого способа не было, — говорю я Нириде. — Или тогда, или никогда, и нам нужен был контроль над нашими людьми, чтобы мы могли делать то, что делали.

Иначе мы не смогли бы притворяться, что ведем бои, что некоторые сдаются… У нас не было бы свободы сохранять те места, которые мы завоевывали. С другими капитанами, настоящими, погибло бы гораздо больше людей, были бы потеряны целые деревни, города…

Нирида шевелится. Прежде чем я понимаю, что она делает, я чувствую её руку на своей. — Тогда мне жаль, что я этого не увидела.

Я отвожу взгляд и смотрю туда, где её пальцы лежат на моих. — Я тебе не позволил.

Стыд и угрызения совести — смертельная комбинация, со вкусом ржавчины.

— И всё же… знаю, я не облегчила тебе жизнь. Я осуждала тебя и в других случаях, за то, что ты прыгал в другие постели. — Она качает головой. — Я думала, ты просто распутник, который не особо задумывается о том, что эти Львы творят за пределами спален. Так что… я понимаю, почему ты мне не рассказал.

Я усмехаюсь, и звук моего собственного смеха рассеивает тьму, сгустившуюся вокруг меня. — Я не хотел рассказывать, потому что знал: ты бы не позволила мне это сделать. — Конечно, нет, — шепчет она и тоже переводит взгляд на наши руки. — Но я знаю, почему ты был вынужден.

Она понимает, потому что сделана из того же материала, что и я: из лунной стали, грез и надежды. Она убирает руку и чуть выпрямляется. — Сколько раз? — решается спросить она.

Я расправляю плечи. — Достаточно. И после того, как нас назначили капитанами, тоже… Я боялся потерять то, чего мы добились.

И с каждым разом это становилось всё легче, всё механичнее. Я выучил, как ему нравится, чтобы я на него смотрел, как к нему обращался. И я понял, что мне необязательно находиться в той комнате. Мое тело оставалось там, мои руки, мой рот. Не я. Я мог сбежать… хотя худшие воспоминания и сегодня со мной.

— Почему ты рассказываешь мне это сейчас? — Потому что хочу примириться с самим собой.

Нирида хмурится. — Тебе не нужно для этого мое прощение, — почти рычит она. — Не нужно, — настаивает, когда я молчу.

— Я знаю, но… — У тебя нет моего прощения, потому что прощать нечего, — выносит она вердикт. — Кириан, ты лучший соратник, какого только можно пожелать. Ты верен и предан. Ты великий капитан, и прежде всего ты храбр. Я уверена, что в этой храбрости ты найдешь способ простить себя сам.

Я молчу, слегка смущенный. Если закрыть глаза, я чувствую, что вина всё еще там, но, как и тогда, когда я поделился этим с Одетт, на этот раз я тоже чувствую, что она весит чуточку меньше. Со временем она перестанет давить.

— Это что, румянец я вижу на твоих щеках? — подначиваю я Нириду и слегка улыбаюсь. Она наклоняется вперед и тычет меня в плечо, пожалуй, слишком сильно. — Ой, заткнись…

Она больше не задает вопросов, и я не продолжаю тему. Даже если она считает, что мне не нужно её прощение, знание того, что теперь ей известна правда, облегчает ношу. Мы остаемся там еще какое-то время, болтая ни о чем, пока голос подруги растворяет горький вкус кошмара, который, возможно, скоро останется лишь воспоминанием, не имеющим надо мной власти.

***

Обе исчезают на всё утро. Ни Нирида не находит Еву, ни я не нахожу Одетт до самого вечера, когда она возвращается в свои покои, соседние с моими, и я слышу её. Она стоит прямо перед дверью, в одной руке — квадратная коробка. В другой она держит записку.

— Привет, — здороваюсь я. — Привет, — отвечает она