Безумные Альфы - Ленор Роузвуд

— Для Рыцаря, очевидно.

Я тихо фыркаю.

Её бесконечное сострадание к чудовищам и изгоям — вроде меня — всегда будет удивлять и… очаровывать.

— Аккуратнее, — бурчу, чувствуя, как острие что-то нащупывает. Вполне может быть мой позвоночник.

— Кажется, я нашла чип… — говорит она.

— Хорошо, — выдыхаю. Уже немного кружится голова. — Теперь обрежь вокруг него. Осторожно.

Пока она работает, Айви продолжает:

— Почему ты стал… серийным убийцей? — тихо спрашивает. — Ты… причинял вред омегам?

Я застываю. Потом смеюсь — резко, горько.

— Нет. Я не трогаю омег. И девушек. Ни невиновных. В этом мире они всегда невиновны по определению. Всё, что они делают, — ради выживания. — Делая ещё глоток, добавляю: — А вот шестерёнки этой машины обязаны получить самые мучительные смерти, которые можно им подарить.

— Но почему? — настаивает Айви, голос дрожит между страхом и любопытством.

Я закрываю глаза.

Иголки.

Скальпели.

Боль.

Крики.

— Потому что они заслужили, — рычу. — Заслужили хуже любой естественной смерти.

Нож Айви срывается — резкая вспышка боли заставляет меня рыкнуть. Рука сама тянется за оружием, которого здесь нет.

— Прости! — она вскрикивает, отдёргивая нож.

Я заставляю себя расслабиться, разжимая кулаки.

— Всё нормально. Продолжай.

Она медлит, затем спрашивает:

— Сколько… сколько ты убил?

Я чуть пожимаю плечами.

— Сбился со счёта. Десятки. Может, сотни.

— Как ты их находишь? — тихо спрашивает Айви.

Я усмехаюсь, мрачно, безрадостно:

— Я очень хорош в охоте. Я буквально рождён и выращен для этого.

Айви какое-то время работает молча, затем:

— Ты когда-нибудь… чувствуешь вину?

Вопрос повисает в воздухе. Вину? Я на секунду действительно задумываюсь. Перед глазами вспыхивают лица тех, кого я убивал. Тот миг, когда они понимали, кто я и что с ними сейчас будет. Их крики. Мольбы о пощаде.

Первого я помню особенно ясно. Член совета, похожий на маслянистую кротовую тушку, отвечавший за «гуманное обращение» с экспериментами. Он работал из своего приморского особняка всего в нескольких милях от лабораторий, где творился ад. Я выслеживал его неделями — изучал распорядок, привычки. А когда загнал его в угол у него же в саду, он обделался и обоссался — одновременно.

Меня это позабавило до глубины души. Иронично: свои экзотические растения он растил с заботой, о которой нам и мечтать было нельзя. Разве что если кто-то из нас был достаточно «красив», чтобы провести с ним ночь в постели. Маленькое утешение, что я был тогда слишком накачан препаратами, чтобы помнить детали.

— Пожалуйста, — умолял он. — У меня есть семья.

Я улыбнулся тогда. Так же, как улыбаюсь сейчас.

— Она была и у меня.

Я не торопился. Я заставил его почувствовать каждый порез, каждый надрез. Хотел, чтобы он понял боль, которую причинял нам. Чтобы хотя бы на мгновение прочувствовал долю той агонии, которую мы пережили. Его приглушённые крики, когда я душил его собственной отрезанной плотью, были музыкой.

— Нет, — наконец говорю. — Я не чувствую ничего.

И это чистая правда.

Если уж на то пошло — я чувствую, что сделал недостаточно.

Айви долго молчит. Потом едва слышно произносит, её тёплое дыхание касается моей изувеченной шеи:

— Почти… достала.

Она продолжает резать, а я сосредотачиваюсь на жжении спирта, пытаясь вытеснить всплывающие воспоминания. Лаборатории. Иглы. Боль.

Она на мгновение замирает, прежде чем продолжить. Лезвие уходит глубже, и я сжимаю зубы, подавляя стон. Но пока она работает, я ощущаю ещё кое-что. Знакомый жар, поднимающийся из глубины тела, расползающийся по нервам.

Чёрт. Только не сейчас.

— Что случилось? — спрашивает Айви, приостанавливаясь.

— Ничего, — рычу. — Продолжай.

Она снова берётся за нож, и я закрываю глаза, пытаясь подавить нарастающее возбуждение. Бесполезно. Каждое её лёгкое касание, каждый выдох возле моей кожи только разогревают меня сильнее. С каждой секундой становится труднее игнорировать то, как тело реагирует на неё — на её запах, на её пальцы, на её голос.

Мой член дёргается, и я ругаюсь сквозь зубы, неловко ёрзая и надеясь, что она не заметит. Но, конечно, она замечает.

— Ты... ты возбуждаешься от этого? — спрашивает она, в её голосе смешались неверие и отвращение.

Я резко смеюсь.

— Это боль.

Это не совсем ложь. Боль всегда была для меня триггером, стирающим границы между агонией и экстазом. Но дело не только в этом. Это её запах, её прикосновение, уязвимость, с которой я подставляю ей шею.

Руки Айви замирают.

— Мне остановиться?

— Нет, — рычу я. — Нам нужно это закончить.

Она колеблется мгновение, затем продолжает. Я чувствую, как нож проникает глубже, и я шиплю сквозь стиснутые зубы. Боль посылает толчок прямо в мой член, и мне приходится сдержать стон.

— Думаю, я достала, — шепчет Айви. — Ещё чуть-чуть...

Я киваю, не доверяя своему голосу. Всё моё тело напряжено, зажатое между болью и возбуждением. Теперь я мучительно твёрд, мой член выпирает из тактических брюк.

Айви делает последний надрез, и я чувствую, как что-то маленькое и твёрдое выскакивает наружу.

— Получилось! — восклицает она.

Меня наводняет облегчение, за которым быстро следует волна головокружения. Я слегка шатаюсь, и Айви удерживает меня рукой за плечо.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

Я киваю, поворачиваясь к ней лицом. Наши взгляды встречаются, и на мгновение всё остальное исчезает. Её глаза цвета морской волны широко распахнуты, зрачки расширены. Её губы слегка приоткрыты, и я вижу быстрое поднятие и опускание её груди.

Это тоже затронуло ее, осознаю я. То ли страхом, то ли чем-то другим, я не уверен.

Я протягиваю руку, обхватывая её лицо ладонью. Она вздрагивает, но не отстраняется. Мой большой палец очерчивает её нижнюю губу, и я чувствую, как она содрогается.

— Валек, — шепчет она, её голос дрожит. — Что ты делаешь?

Я не отвечаю. Вместо этого я наклоняюсь, прижимая свои губы к её. Она ахает, и я пользуюсь моментом, чтобы углубить поцелуй, мой язык исследует её рот.

На мгновение она застывает. Затем, к моему удивлению, она отвечает на поцелуй. Её руки запутываются в моих волосах, притягивая меня ближе. Я стону ей в рот, мой член мучительно пульсирует.

Я прерываю поцелуй, опуская губы по её шее. Она запрокидывает голову, открывая мне больше своей чувствительной шеи. Это жест покорности, который вызывает во мне трепет.

— Нам не следует, — задыхается она, даже когда прижимается ко мне ближе.

— Нет, — соглашаюсь я, покусывая её пульсирующую точку. — Нам не следует.

Но я не останавливаюсь, и она тоже. Мои руки блуждают по её телу, исследуя каждый изгиб. Она такая мягкая, такая тёплая. Так отличается от насилия, к которому я привык.

Я толкаю её назад, на пол, накрывая