Ворон, каркни на счастье - Анастасия Разумовская

принц, может, их там всем языкам на свете учат, но Герман, тебе-то откуда известен язык кочевников? И на каком языке ты с ним говорил? — наконец потрясённо спросила она.

И все дружно уставились на Рапунцель.

— А ты… не поняла их слова? — удивлённо переспросила Майя. — Они же по-русски разговаривали.

Бертран оглянулся на жену, округлил глаза:

— Вообще-то нет, Май. До русского там как до Альфы Центавры. Ты же слышала все эти щёлканья и цокания? Даже когда Эйдэн перешёл на эрталийский, он не смог выговорить «что ж», только «цто ж». Ты разве поняла что-то кроме представления? А вот к Герману Павловичу у меня тоже ряд вопросиков…

— Что за эклектика? — пробормотал Герман. — Я же слышал: нормально ворон произносит все полагающиеся «че».

Кот провёл рукой по бритому черепу и хмыкнул недоверчиво:

— Чертовщина какая-то. Ты тоже слышала «че», Май?

— Ну да. «Что ж», да и вообще все «че» в его речи были обычными. «Чьи вы люди» и «что вы ищете» было нормальным. Да, есть ощущения прицокивания, но…

Но тут к ним подошёл один из кочевников, ведя в поводу двух осёдланных лошадей, и Майя, замолчав, мило ему улыбнулась. Мари не утрудила себя улыбкой: она была занята тем, что хмурила светлые брови и явно пыталась решить языковую задачку.

Воин, в куртке, ничем не отличавшейся от куртки своего ворона, молча встал перед четвёркой. Герман внимательно посмотрел на седло, затем понаблюдал, как легко вскочил Бертран на своего скакуна, протянул руку Майе, та поставила ногу на ступню мужа, подскочила и довольно ловко запрыгнула позади на круп.

— Я опозорюсь, — предупредил Герман.

И честно опозорился, конечно. Несмотря даже на то, что Мари подсказала сначала подсадить её и даже придержала коня. Всё равно понадобилась помощь откровенно ржущего воина.

«Не всем быть тамерланами, — успокоил Герман себя под хохот вокруг, — из некоторых вполне приличные реставраторы получаются». Рапунцель прицокнула, ударила шенкелями в бока коня, но Герман видел: она тоже сидит не особо уверенно. А вот Бертран как будто в седле родился.

Им повезло: лошадь не требовала управления: видимо, чувствовала себя в родном табуне и ориентировалась на других, и Мари отпустила поводья. Герман обнял девушку за талию. Сидеть было ужасно неудобно: седло не было двойным, а потому спутница примостилась боком: одна нога за лукой седла, другая — перед, коленкой упираясь в холку.

«А меж тем, ведь ещё есть место на крупе, — размышлял Иевлев, — Если сделать седло как на мотоцикле или как детское сиденье на велосипеде? Ну не совсем, а…».

Спустя время, Герман уже думал про то, как бы устроить что-то вроде рессор, приподняв седло. Ноги затекли, пятая точка очень скоро начала ныть.

Через пару часов, не видя никаких изменений в окружающем ландшафте, первомирец покрылся холодным потом при мысли, как он будет слезать после столь долгой езды. Пожалуй, последний позор будет похуже первого. А мимо проносилась выжженная солнцем трава, едва видимая в пыли, поднимаемой копытами отряда. Глаза начинали слезиться. И лишь одни соколы реяли в бескрайнем голубом небе, казалось, застывшем над ними.

А ещё через… он не знал сколько… Герман уже не думал ни о чём. Прав, прав Чингиз Айтматов: некоторые дни тянутся подольше столетия…

Отряд остановился, лишь когда на тёмном небе вспыхнули звёзды. К этому времени шкура лошади стала влажной и покрылась чем-то сродни мыльной пене. Мари со стоном сползла с коня. Герман свалился кулем, больно ударившись о землю коленками. Упёрся кулаками.

— Вот это тренажёр! — заметил, с трудом поднимаясь на одно колено.

К ним лёгкой танцующей походочкой подошёл Бертран, и Герман почувствовал, что впервые начинает ненавидеть друга.

— Тебя ворон зовёт. Не парься, твою лошадку я распрягу и стреножу. Вставай с колен, будь мужиком.

В последней фразе прозвучала откровенная издёвка. Герман глухо зарычал, рванул и поднялся на ноги. Его чуть повело.

— Молодец. Мужик, — засмеялся Кот.

Вокруг разгорались костры, разрезая ночь красно-оранжевыми всполохами. Чёрные фигурки суетились, водружали котлы, забрасывали в них — судя по запаху — вяленое мясо, переговаривались, но Герману, упорно бредущему в указанном направлении, казалось, что лагерь похож на настороженного ежа, охваченного беспокойством по поводу приближения рыжей хищницы.

У одного из костров сидел Эйдэн, грел руки и нечитаемым взглядом наблюдал за трепещущими от жадности голодными язычками огня.

— Садись, — он кивнул на место рядом. — Разговор есть.

Герман рухнул, стиснув зубы, чтобы позорно не застонать. Ворон скользнул по нему взглядом.

— Ты не рыцарь и не вельможа. Кто ты, мессир Герман?

Иевлев вздохнул. Опять выкручиваться и что-то лгать.

— Ну, если вкладывать в понятие «вельможа», например, обладателя диплома престижного ВУЗа…

И резко замолчал, морщась. Выкручиваться было отвратительно. Герман Павлович предпочитал прозрачность и честность.

— Всё не так, — с тяжёлым вздохом честно признался он. — Я даже не мессир. Я — архитектор. Точнее сказать, я архитектор-реставратор.

— Ар-хи-тек-тор?

— Я строю здания. Точнее сказать, я создаю проект, по которому… м-м-м… каменщики строят здания. А ещё вернее, я восстанавливаю разрушенные прекрасные здания минувших эпох.

Ворон обернулся и посмотрел уже с откровенным любопытством.

— Если вдруг в вашей земле это какое-то преступление, ну или… То убивайте меня, а прочих, пожалуйста, отпустите на волю.

— Ложь ворону это преступление, да. Но ты не лгал, лгал твой слуга.

— Мой друг. Но моё молчание — тоже ложь, разве не так?

Эйдэн улыбнулся, ущипнул себя за усы, тонкой полоской очерчивающие губы, скосил глаз на то ли пленника, то ли гостя.

— Цестный, — произнёс спустя несколько минут. — Славно. Я не стану карать за ложь. Ни тебя, ни твоего друга-слугу. Расскажи мне всю правду: откуда вы? Цто ищете? Куда идёте?

Герман вздохнул и, мысленно попросив у Бертрана прощения, добросовестно рассказал всю историю, которую знал. Про Первомир, про закон сохранения нормальности, про девочку Осень, Алису-Мари, Пса бездны по имени Сергей, и про зеркала на крыше гостиницы Октябрьская.

Эйдэн слушал молча, не перебивая, и его глаза чуть поблёскивали в свете костра.

— Он сотворил мир и разрушил его? — переспросил, когда Герман закончил.

— Да. Завершения гибели мира мы не увидели, но вряд ли можно сомневаться в том, чем всё закончилось.

— Цто ж. А теперь погибает наш мир. С востока идёт Великое Ницто, и за ним исцезают и земля, и небо. Я не