Монстр под алыми парусами - Яся Белая

Договорив, он важно удалился, а люди, взбудораженные новостями, расходились прочь. До Ассоль долетали обрывки их бурных обсуждений: «ведьма», «сгореть», «нечисть»…

Ассоль не спорила с ними: ведьма так ведьма, сгореть так сгореть. Какая теперь разница?

Девушка улеглась на грязную соломенную подстилку и смотрела на звезды. Они упорно складывались не в созвездия, а в одно-единственное имя – Грэй.

И она думала: «Будь ты жив, я бы написала тебе послание звездами, и ты бы обязательно прочел его и примчался за мной. Но тебя нет, так зачем мне теперь звезды. Как они смеют блистать и сверкать так ярко в мире, где нет тебя?»

Она разлюбила звезды. Закрыла глаза, чтобы не видеть их. Она вспомнила отца – вот защитник и подлинный герой! Душу наполнило тепло. И Эгль. Правильно, что увел именно Лонгрена, а не ее. Она бы очень разозлилась на учителя, будь все иначе. И сейчас Ассоль, как ни странно, была благодарна родным, что никто из них не пытался ее спасти, вытащить из этой клетки.

Утром она умрет и там, по ту сторону жизни, встретит его, чтобы уже никогда не расставаться. Размышляя так, она уснула почти счастливой.

Разбудили ее рабочие и холодный утренний туман. Мрачные типы деловито устанавливали посреди площади большой столб и раскладывали вокруг хворост, щедро поливая тот керосином, чтобы горело ярко и уж наверняка.

Керосином плеснули и на нее.

И тогда Ассоль стало страшно – смерть в огне тяжела и мучительна. Ей будет очень больно. Она подтянула колени к груди, обняла их, спрятала лицо и тихо заплакала. Нужно выплакать все сейчас, перебояться, пережалеть себя, чтобы потом не развлекать публику видом своего отчаяния.

Поднималось солнце, площадь наполнялась людьми, столб, словно перст правосудия, указывал в посеревшее небо.

Клетку открыли, Ассоль вывели под улюлюканье толпы, привязали к столбу лицом к морю, на которое она так любила смотреть, ожидая свой корабль. И когда палачи расступились, взору девушки предстала просто восхитительная картина – по солнечной дорожке, сверкающей, будто усыпанной бриллиантами, протянувшейся от порта до самого горизонта, бежал корабль. Его паруса были алее зори и лепестков роз.

Ассоль счастливо рассмеялась, и собравшихся напугал ее смех: совсем девица умом тронулась, нужно скорее приговор вершить, так все стали гомонить вокруг. А потом кто-то крикнул:

– Смотрите! – И указал в сторону моря.

И все замерли, завороженные прекрасным и торжественным зрелищем – величественный галиот мчался в бухту Каперны. Солнце уже давно заняло свое место в зените, а алый шелк парусов удивительного корабля не менял свой оттенок ни на йоту. Алый, как кровь, алый, как полное любви сердце, алый, как губы возлюбленной. Настоящий, не призрачный, не дразнивший больше иллюзией.

Вся Каперна ринулась в порт встречать это чудо. А солнце меж тем разгоралось все ярче и буквально льнуло к лоснящимся от керосина веткам. Раз лизнуло, два, и хворост занялся, а потом и вовсе вспыхнул. Раздался душераздирающий девичий крик.

Глава 33

Серая

Холод сковывал, лишал возможности дышать, наполнял конечности тяжестью… Умирать больно в любом теле, в каждом обличье. Так уж сложилось, все живое испытывает боль и нуждается в воздухе. Когда последнего стало не хватать слишком сильно, он забился в последней попытке всплыть – туда, где вода золотилась от солнца…

Но едва поднимался, как его вновь заставляли погружаться под воду…

Вынырнув в очередной раз, он прокричал:

– Мама…

– Я тебе не мать! – истерически ответила женщина, стоявшая на берегу огромного бассейна и багром отталкивавшая от бортов мальчика, который пытался выплыть… – Такая тварь не может быть моим сыном! – В ее больших голубых глазах плескался неподдельный ужас, а на тонкой белоснежной шее все еще красовалась полоса шрама от его захвата…

В первое свое обращение он едва не убил ее, но он научился контролировать свою силу, поскольку урок оказался слишком болезненным. Мать с младенчества была его божеством – самая красивая, самая добрая, самая любящая… У них было полное единение. Она всегда была рядом, сколько он себя помнил… Но тогда, во время первого своего превращения, он чуть не убил ее… Потом уже, лежа на подстилке в темнице, мальчик напряженно вслушивался в звон дворцового колокола, чтобы не пропустить панихиду по королеве… Лилиан Ангелонской… Слушать колокол – это было все, что ему оставалось. Сколько он ни умолял стражников сказать ему, каково состояние королевы, те не проронили и слова.

А потом, когда его все-таки привели к ней, больного, истощенного, измученного отчаянием, Лилиан Ангелонская добила его тем, что шарахнулась в сторону, забилась у себя на кровати, задернула полог и бормотала:

– Уходи-уходи-уходи…

А он стоял на коленях и хрипло шептал:

– Мама, мамочка, пожалуйста… Я больше никогда… Мамуля…

И вот тогда она и обожгла его своими словами:

– Я тебе не мать. Головоногий моллюск не может быть моим Артуром.

Вот и теперь, хоть он и сумел подчинить процесс превращения, она по-прежнему ненавидела его, боялась и отгоняла…

Позже, намного позже, они оба научатся с этим жить: он – затолкав поглубже неизбывное чувство вины, она – жгучую ненависть и страх. Члены королевской семьи должны быть примером для подданных. И во время выходов они и впрямь изображали любящую и заботливую семью. Просто никто не знал, сколько скелетов прячется в дорогих, инкрустированных золотом шкафах правящей семьи Ангелонии…

– Мама… – Он с трудом приподнял руку и потянулся за призрачным, исчезающим образом очень красивой белокурой женщины. – Мама… – Она исчезла, а его поглотила тьма…

Когда Грэй открыл глаза в следующий раз, то над головой качнулся потолок… Зажмурился, потом посмотрел еще раз – теперь тот и вовсе ходил ходуном. Лучше было смотреть куда-нибудь в сторону, так меньше мутило… А во рту – сухо и горько.

Он приподнялся на локтях и огляделся… В целом для ада – ну не в рай же он попал, в конце концов? – весьма неплохо. Даже койка под ним похожа на ту, что была в его капитанской каюте. Да и в целом вся обстановка знакомая – простая, но добротная. Неплохой выходил ад, даже не лишенный комфорта. Впору радоваться.

– Очухался?.. – У первого же черта, склонившегося над ним, оказалась знакомая физиономия…

Циммер? А он-то здесь какими судьбами?

Грэй неопределенно мотнул головой. Мозг тут же прошило болью, затошнило. Лицо черта Циммера приняло взволнованное и обеспокоенное выражение:

– Совсем тяжко, болезный… –