Жена штандартенфюрера - Элли Мидвуд

Как же мне достучаться до этого человека с настолько извращённым, злым умом? Как он сможет понять, что я пытаюсь ему объяснить, когда мы думаем настолько по-разному? Я решила попробовать с другого угла.

— Герр группенфюрер, я знаю, какая это большая честь — трудиться во славу будущего рейха. И, уверяю вас, мой брат также это понимает. Он любит свою страну больше, чем что бы то ни было в мире. Но разные люди рождены для разных целей, потому-то у нас и есть доктора, юристы, учёные, инженеры, музыканты… И вот почему он чувствует, что был рождён солдатом, а не тюремным надзирателем. Он не чувствует себя там на месте. Он чувствует… — «Отчаяние, депрессию, безвыходность, отвращение, злобу, ненависть к самому себе». Я опустила всё это и вместо этого сказала то, что хотел бы услышать генерал. — Он чувствует, что сможет принести куда больше пользы своей стране на позиции рядового солдата. Он уже давно просил коменданта перевести его на фронт, но герр Хесс каждый раз отказывал ему. Вот поэтому я и пришла к вам, чтобы от лица нас обоих нижайше попросить вас об этом скромном одолжении. Я знаю, что это в ваших силах и прошу вас, пожалуйста, будьте так добры и подпишите приказ о его переводе. А мы навсегда останемся перед вами в неоплатном долгу.

Он смотрел на меня молча какое-то время, а затем покачал головой.

— Нет. Если Хесс считает, что он — хороший надзиратель, то он останется на прежней должности. Это армия в конце концов, а не детский сад, где дети меняются стульями, потому что им не нравится, как их рассадили.

Я даже не поверила сначала настолько циничному, хладнокровному ответу и замерла на стуле, не зная, что и сказать.

— Герр группенфюрер, умоляю вас, пожалуйста…

— Только не надо начинать ваши женские штучки с большими глазами и мольбами, — резко прервал меня он, прежде чем я успела закончить предложение. — И не вздумайте расплакаться мне тут, вы же член СС, ради всего святого! Не позорьте меня и себя своим поведением и идите работать.

Это был самый последний мой шанс его переубедить, и мне, по правде говоря, уже было всё равно, разозлится он или нет. Всё, о чем я думала, так это о том, как вытащить моего брата из этого ада.

— Прошу вас, выслушайте меня, он не выносит этого места, он готов обычным рядовым пойти на фронт, но только не там, герр группенфюрер, я умоляю вас, я всё что угодно сделаю…

— Так идите и делайте вашу чёртову работу! Он останется там, где был, так что пусть привыкает! А теперь ступайте отсюда! У меня и так работы невпроворот.

Он снова уткнулся в свои бумаги, как будто я и не сидела уже перед ним. Я медленно встала с кресла и пошла к выходу. У двери я с трудом проглотила все слёзы, что стояли комком в горле и повернулась.

— Heil Hitler, герр группенфюрер.

— Heil Hitler.

Адъютант закрыл за мной дверь. «Ненавижу я вашего чёртова Гитлера!!!» Я представила, как прокричала это с самой высокой горы так громко как только могла. Но ни звука не сорвалось с моих губ. Мы были нацией немых.

* * *

— Я уже добавила молоко, мама! Всё равно выглядит это всё как-то странно. — Зажав трубку между плечом и ухом и следя, чтобы провод не болтался над плитой, я сморщила нос, критически оглядывая то, что должно было быть овсянкой. Я помешала кашу ещё раз, попробовала и пришла к неутешительному выводу, что я была безнадёжна. — Что-то я не думаю, что малыш захочет есть что-то подобное. Из меня выйдет ужасная мать!

Мамин смех на другом конце провода заставил и меня улыбнуться.

— Не отчаивайся, родная, каждая женщина так думает. А потом у тебя родится ребёнок, и всё само собой станет получаться. Это инстинкт. А у тебя к тому же есть Магда, чтобы тебе помогать.

— Знаю, но я всё же хотела научиться хоть что-то делать сама.

— Какой Господь тебе послал чудесный подарок на твой двадцать первый день рождения, родная! У меня и самой уже родился Норберт к твоему возрасту. Кстати, ты написала ему письмо?

— Я хотела, но потом передумала. Ему дают увольнение на рождественские праздники и мой день рождения, вот я и хотела ему лично сказать, когда он приедет. Хочу увидеть его лицо, когда скажу ему, что он скоро станет дядей.

— Жаль, что я этого не увижу.

В её голосе слышалась нескрываемая грусть, что было вполне понятно: для матери нет ничего хуже, чем быть разделённой с собственными детьми. Я тоже безумно по ней скучала, да и по папе тоже. Генрих и я уже назначили дату, чтобы поехать навестить их сразу после праздников. Но у Норберта и такой возможности не будет.

— Не расстраивайся, мама. Мы же скоро сами к тебе приедем. Я к тому времени, наверное, буду выглядеть как корова, но мы всё равно приедем.

Она рассмеялась, и я была рада, что хоть немного приободрила её своей шуткой.

— Дождаться не могу увидеть твой живот!

— Никакого живота пока нет, мам.

Громкий стук в дверь прервал наш разговор.

— Мама, подожди минутку, кто-то пришёл. А хотя знаешь, давай я лучше перезвоню; мне всё равно нужно будет выбросить содержимое этой кастрюли. Кашей это назвать язык не поворачивается.

— Иди, иди, моя хорошая, не буду тебя задерживать.

— Передай папе привет.

— Обязательно.

Я повесила трубку и пошла открыть дверь, вытирая руки о передник. На пороге стоял почтальон.

— Добрый день. Фрау Фридманн?

— Да, это я.

— У меня для вас письмо.

Он передал мне конверт, попрощался и ушёл. Я взглянула на адрес и улыбнулась. Польша. Это было от Норберта. Я поспешила поскорее его раскрыть, но письмо внутри было написано незнакомой рукой. В верхнем углу была официальная надпись: «Со стола Рудольфа Хесса, коменданта КЛ Аушвиц», а под ней следовало само послание, написанное аккуратным почерком: