Анчутка - Алексей Малых

Пальцем той грозит, а слова не идут, одно только пыхтение из надутых щёк плёскает — может боится её? Молва уж пошла, что ту лучше не обижать, что она зашептать может. Да вместо неё на ротозеек накинулся:

— Чего рты разявили?! Все уроки (задание) переделали, ленивые растетёхи (толстые)? Коли так, сейчас ещё добавлю, чтоб не скучали!

Девки, не желая себе работы лишней, скрылись назад в тереме, челядинки ещё более усердно своими делами занялись, не смея даже лиц своих горе (высоко) поднять.

Сорока тоже гульбище натирать принялась, словно её то и не касалось вовсе, надеясь что тиун не тронет. Только его чёткие шаги торопливо близились, отбивая мгновения до того момента, когда сердитый тиун перед ней предстанет. Тот к ней, долго не затягивая, подступил, да за тряпку схватился, дёргает на себя, только Сорока заартачилась — не даёт.

— Что? Что? — лицо вытянула, глаза, по плошке каждый, таращит. — Откуда мне было знать, что ты там стоять будешь?!

Тиун в том споре всё же одолел девицу — тряпку скомкал да замахнулся. Сорока вида не подала, что испугалась, хотя битой особо и не хотелось быть, но тот так это лихо сделал, что не было возможности ни прикрыться, ни улепетнуть. Тряпка с плеском в бадейку плюхнулась. Тиун только, на удивление Сороки, молчаливо рукой как-то неопределённо в воздухе помахал, словно мошку от уха сгоняет — мол, не спрашивай, иди отсюда.

— За такую плату я готов сам девкой обрядиться, — бурчал тиун, полоща посконницу в бадейке. Стряхнув излишки воды и поморщившись от разлетевшейся капели, принялся с усердием натирать балясины и перила.

У Сороки сердце сызнова отрадой наполнилось. Видать Храбр своё прощение вымаливает дальше, видя, что одними яблочками ту не задобрить. Сороку интерес взял, на сколько того ещё хватит и чем дальше откупаться станет. Вскоре и другое случилось.

Когда выбивала перины, челядинки пришли, своим щебетом перекрывая визг проносящихся над головами стрижей. А Сорока вовсе и не работала — пока никто не видит, сама улеглась на перину и разомлела, припоминая, как в отцовских хоромах для неё застилали их, лебяжьим пухом набитые, льняными простынями. Как чесали няньки ей волосы, рассказывали сказки о жаре-птице и пугали шишиморой, что сны спутает, ежели не ляжет спать до захода солнца.

Заслышав женский весёлый разговор, подскочила с перин и принялась с усердием те охаживать резным пральником (валёк). А девицы, не обращая на Сороку внимания, словно акриды (саранча) прожорливые обступили вокруг, теснят её в сторонку своими бёдрами крутыми, что той не оставалось ничего другого, как с радостью оставить столь нудное занятие. А те друг перед другом поясками сплошь шёлковой нитью прошитыми хвастают.

Сорока чудится этакой щедрости Храбра, да на душе отрадно, что тот о ней свою заботу проявляет. А когда она прохаживались по двору средь переполненных корзин с яблоками, и предложила там свою помощь, желая хоть чем-то развеять свою скуку, получила от ворот поворот — дщерь ведуничью и отсюда погнали, ссылаясь на то, что яблоки спреют, а сами переглядываются, да накосники бахромчатые поправляют.

Затосковала Сорока в детинце. Деть себя некуда. Шлындает по двору — яблоки приелись, скука одолела. О дружке своём ретивом вспомнила.

Лютик радостно загугукал, признав в одинокой фигуре девицы им одним признанную хозяйку. Шею вытянул — к той рвётся. Не заставила Сорока его долго себя ждать — подошла, почесушки тому устроила, а тот довольный мордой своей в лицо тычет, лошадиный поцелуй подарить хочет. Рассмеялась Сорока, словно звоном праздничным сию обыденность наполнив.

— Вот вроде ты и животина, а всё понимаешь, — шепнула на ушко тому, а тот в ответ понятливо фыркнул в широкие ноздри, мохнатыми губами шлёпает. — И тебя неволя эта томит. Обещаю, что тебя с собой заберу — по степи вдвоём погоняем, — вздохнула даже представляя её глубину и вольный ветер, бьющий по лицу, и чувство полёта, когда рассекаешь её, пахнущую ковылём густую свободу, широко расставив руки.

Только Сорока с Лютиком для отвода глаз общается, а сама пытается за конюшней соглядатая своего высмотреть, что по пятам сегодня за ней шляется, а себя не кажет. С обратной стороны подошла, надеясь того выхватить, как под ноги к ней Федька, конюший, выскочил да перед ней и растянулся. С места спохватился да дёру от куёлды, пока та на него с кулаками не накинулась.

— Эй, Сорока, хватит прохлаждаться — в хоромах пыль давно не убирали, начни с горницы, да книговницу тщательно вымети! — тиун ту кличет.

В книговницу Сорока редко захаживала, хотя очень и хотелось — девок сюда не пускали. Тиун сам убирал тут или отроки какие, сегодня видать не нашёл никого, а сам был крепко занят — гульбище голуби загадили.

Запах Сороке о отцовской книговнице напомнил. У тяти она намного меньше была-то, да и вовсе более на клеть с рухлядью походила, да и хранилось лишь всё в сундуках да на лавках по большей части. А здесь пергамены телячьи с деяниями не токмо на лавках, а и на столах тоже, а неподъёмные библии покоились на перетянутых зелёным аксамитом, покатых столешницах аналой с резными ножками; были здесь и вощатые таблички из самшита, серебряные писала с витиеватым навершием и костяные с резной лопаткой; особняком в ларцах, украшенных сканью и самоцветами лежали и заморские свитки из тонкой бумаги — говорили, что из земель хинов (Китай), откуда и шёлк с аксамитом золотым привозят — и просто на столе берестяные грамоты и книги такие же превеликим числом. Но запах тот же…

Сорока сначала и вправду принялась обмахивать гусиным пером пыль с книг, но всё же не удержалась и заглянула в раскрытую, что лежала на столе.

— Кэ мэ та хи́льа ва́сана, па́ли и зои́ ɣликьа́ 'нэ — после тысячи невзгод жизнь снова становится сладкой, — по слогам прочитала написанное и тут же перевела когда-то заученное наизусть, наполнившись ощущением счастья, осознав, что не забыла горейскую (греческую) грамоту. Осторожно поддев писалом под лист, как её учил отец, дабы не замарать руками бесценный труд, перевернула страницу. — О́,ты мэ́ли, бен гзэмэ́ли…

— …дэн гзэмэ́ли, — поправил кто-то со спины, окутав ту глубокой бархатистостью, что на затылке мурашками забегало, да ткнул соломенным прутиком на ошибочно прочитанное слово.

От неожиданности Сорока развернулась, чтоб убежать — первое что ей пришло на ум в этот момент, вернее не на ум — то ноги сами куда-то хотели понести,