Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

Потом — снова дорога, до гончарной студии.

Здесь все умиротворительно знакомо. Запах влажной глины, пыльные полки с готовыми работами, тихий гул гончарного круга. Оля, девушка с радужными волосами и футуристическими вазами, кивает мне, не отрываясь от своей работы — на этот раз похожей на странный кокон. Я сажусь за свой станок, беру в руки кусок глины. Ощущаю, какая она податливая и живая, и начинаю работать. Сначала чуть-чуть через силу, но потом — с возрастающим энтузиазмом.

Я не думаю о том, что делаю — руки сами мнут, вытягивают и формируют. Глина слушается, и в этом подчинении я нахожу утешение. Здесь я все контролирую, здесь я что-то создаю, а не разрушаю.

Поддавшись очередному взявшемуся из пустоты импульсу, достаю телефон. Фотографирую первый, еще пока смутно похожий на вазу слепок, и отправляю Вадиму — просто фото, без слов, типа, догадайся сам.

Не знаю, зачем я это делаю. Может, чтобы показать, что у меня тоже все в порядке, и я не собираюсь валяться в позе эмбриона все два дня, даже если сначала что-то такое примерно и планировала.

Ответа нет. И я, на удивление, не жду — просто снова погружаюсь в работу.

Когда почти заканчиваю, краем уха слышу, как Оля с кем-то разговаривает по телефону. Она стоит у окна, спиной ко мне, но ее голос, обычно тихий и слегка расслабленный, сейчас звенит от напряжения.

— Я не знаю, где их взять! Я уже все, что могла, вложила… Да, я понимаю, что сроки горят… Нет, я не могу просто отказаться! Я внесла залог, взяла кредит, блять! Мне нужно еще немного, слышишь? Просто чтобы запуститься… продержаться на плаву хотя бы первое время, а потом… Я не могу все потерять…

Она говорит сбивчиво, почти плача.

Я отворачиваюсь, делаю вид, что полностью поглощена своей работой. Мне неловко. Я не должна была этого слышать, даже если формально не услышать ее разговор мог разве что глухой.

После занятия выхожу на улицу, но, подумав. Останавливаюсь у машины и жду. Помню, что Оля не успела закончить роспись и задержалась. Мне спешить некуда, могу и подождать.

Она появляется минут через пятнадцать — идет, опустив голову, и даже ее обычно кислотно-яркие волосы сейчас кажутся тусклыми, а сама она — потерянной.

— Оля! — окликаю ее. Делаю шаг навстречу. — Подожди.

— Кристина? — Она вздрагивает, поднимает на меня заплаканные глаза. — Ты еще здесь?

— Да. — Немного помедлив, подхожу ближе. — Прости, я… просто случайно услышала твой разговор. Не хотела специально подслушивать.

— Ничего страшного, — горько усмехается, вытирая щеку тыльной стороной ладони. — Я сама виновата, слишком громко эмоционировала. Проблемы.

— Речь о деньгах, насколько я понимаю, — стараюсь говорить осторожно, чтобы это не прозвучало, как бестактное любопытство. — Если я могу чем-то помочь…

Она на секунду замирает, но потом быстро отрицательно качает головой.

— Спасибо, но там большая сумма.

— Насколько большая?

Молча обреченно вздыхает, ведет взглядом по сторонам, как будто где-то там существует решение от всех ее бед. Потом ее взгляд падает на «Роллс-Ройс», который Виктор предусмотрительно припарковал чуть поодаль, но который все равно невозможно не заметить. На ее губах появляется кривая улыбка. С легкой насмешкой, но я почему-то уверена, что это самоирония, а не попытка меня уколоть.

— Большая, — повторяет. — Но для тебя, наверное, это просто смешные деньги. Пятьдесят тысяч.

У меня есть деньги. Не мои, его. Но они есть — лежат мертвым грузом на счете. А вот сейчас передо мной, стоит человек, для которого эти деньги — не просто цифры, а золотой билет в мечту.

— Может, пообедаем? — киваю на свою машину. — Обсудим. Я плачу.

Мы сидим в маленькой уютной пиццерии, в компании густого аромата свежей сдобы и итальянских специй. Оля сначала молчит: ее пальцы с обкусанными ногтями бездумно и настороженно помешивают ложечкой плотную молочную пенку на своем капучино. Она как будто готовится к обороне, собирается с силами чтобы в любую секунду выпустить колючки. А я просто терпеливо жду, давая понять, что не собираюсь ее жалеть, читать нотации или, хуже того, унижать своей непрошенной помощью. Что для начала она может просто поделиться масштабом «трагедии», а потом мы обсудим вопрос денег.

Наконец, она как будто решает, что достаточно готова, поднимает на меня решительный, но заплаканный взгляд. Хорошо, что я не таскаю в сумке бумажные салфетки, иначе точно бы попыталась всучить всю пачку, а это было бы максимально неуместно.

— Зачем тебе это? — В ее голосе нет ни капли надежды, только горькое, выстраданное недоверие ко всему миру. Очень хорошо мне знакомое. — Хочешь почувствовать себя доброй феей? Купить себе индульгенцию за то, что у тебя есть все, а у других — ничего?

Ее слова — острые и бескомпромиссные. Они могли бы ранить, если бы я не узнавала в них себя. Ту, которая точно вот так же огрызается на каждую протянутую руку, потому что уверена — за любой помощью обязательно скрывается подвох, за каждым добрым словом — расчет.

Господи, это вот так выглядит со стороны?

Почему-то вспоминаю спокойное лицо Вадима в ответ на свои уколы. Боже…

— Никакие индульгенции мне не нужны, Оль. Я эти деньги не украла, чтобы отмывать от них руки. — Отпиваю свой кофе и складываю руки на стол, садясь, как мне кажется, максимально расслабленно и дружелюбно. — Можешь считать, что я просто хочу сделать то, чего не могла сделать очень давно. Принять решение. Самостоятельно. И мне кажется, в этом мы с тобой совпадаем — у тебя есть какой-то проект, да?

Она настороженно кивает. С лица медленно сползает маска ироничной защиты.

— А у меня есть деньги, — продолжаю. — Но я ничего не знаю о твоей задумке. Расскажи мне. Не как благодетельнице, а как потенциальному инвестору. Продай мне свою идею, Оля.

Мы смотрим друг на друга долго и изучающе. Оля как будто пытается прочесть в моих глазах то, чего там нет, я — пытаюсь представить, сможем ли мы в принципе сработаться, если этот разговор действительно перерастет во что-то большее.

Когда нам приносят пиццу, оглушительно пахнущую базиликом, чоризо и свежими томатами, мы сразу хватаем по куску, едим и посмеиваемся с того, как расплавленный сыр нитками убегает на пальцы. И потом Оля, видимо, не найдя в своих действиях ничего, кроме искреннего интереса, начинает говорить.

Сначала сбивчиво, как будто стесняется. Потом ее голос крепнет, во взгляде появляется страсть и огонь идеи всей ее жизни. Мы едим пиццу, и